 Музыкальная критикаВ России наконец-то побывал амстердамский «Концертгебау»Лучший оркестр мира волновался за свою репутацию и в результате ее не посрамил Ведомости / Вторник 12 ноября 2013 Долгожданные гастроли оркестра, занимающего верхнюю строчку рейтинга журнала «Граммофон», закрывали год Голландии — России, почему полпартера Большого зала Консерватории состояло из голландцев — включая обоих Их Величеств, которых фотографировали репортеры, повернувшись спиной к сцене с кланяющимися музыкантами. Зато этими музыкантами были ленинградец Марис Янсонс и американец Ефим Бронфман, тоже музыкант с русскими корнями. Русская гордость была и в самом оркестре — первый гобой Алексей Огринчук: именно по нему делалась тонкая настройка всего организма, консервативного и бесконечно омолаживающегося. С первых же нот звук оркестра заставил ахнуть: настолько упруги и легки были контрабасы, звук которых лежал в основах совершенной архитектуры, настолько ажурно звучали скрипки, пели флейты и подсказывали ценные идеи валторны. Бронфман исполнил Третий концерт Бетховена безупречно — по аппарату, слуху и стилю показав и помпезные, и сентиментальные мотивы во всем богатстве их сплетений. Но у пианиста словно была еще и роль экскурсовода по оркестру «Концертгебау». Его игра будто приглашала слушать оркестр, краски которого еще больше оттенял «Стейнвей» солиста. Рафинированностью игры Бронфман заслужил полное право на виртуозный бис: им стал Этюд Листа по Паганини. Но все же лучшим воспоминанием концерта остался, казалось бы, дежурный Бетховен — а не напыщенная «Жизнь героя» Рихарда Штрауса, сыгранная большим составом оркестра во втором отделении. Конечно, роскошь партитуры — и ее артистическую беспорядочность — оркестр передал великолепно, и концертмейстер играл за «подругу героя» как заправский солист, но после Бетховена оркестровый навал раннего Штрауса казался обыденным. Было и неприятное обстоятельство — неоднократные ошибки в группе валторн заставили публику задуматься об относительности рейтингов и репутаций. На второй день в Концертном зале Чайковского необходимо было исправляться. Давали Вторую симфонию Малера — великое произведение, известный изъян которого заключается в том, что оно написано заведомо в жанре великого произведения. Тремоло струнной группы, великолепные в своей лихорадочной отрепетированности фразы басов заставили вздрогнуть. И вдруг из группы валторн снова раздался кикс. Хуже быть ничего не могло. Симфония только началась, а честь оркестра повисла на волоске. Это почувствовал и зал, и музыканты, и Янсонс. Оркестр напрягся и нахмурился. Страница за страницей грандиозной партитуры над музыкой висел дамоклов меч: только бы никто больше не ошибся. Никто больше не ошибся. Но истинная свободная и стройная музыка зазвучала только в финале, в котором душа человеческая, проходя через невообразимые космические баталии, напряженно шествовала к Воскресению. В решающем эпизоде зазвучали невидимые оркестры из фойе — их было три или четыре, они играли с ангельской стройностью, а со сцены им отвечала лишь пара флейт. Огромный оркестр молчал и слушал, проходя испытание перед вечностью, и выглядел метафорой человечества. Богатую лепту в спасение последнего внес хор «Латвия», гармоничный от глубоких басов до сильных сопрано, и прочувствованно певшие солистки Анна Ларссон и Вероника Джиоева. Когда Янсонс снял последний аккорд, у всех отлегло — лучший оркестр мира действительно оказался таковым, а что касается идеи вечной жизни, то ее стоило бы выдумать только ради того, чтобы в земной жизни имелась Вторая симфония Малера. |