 Музыкальная критикаПечаль длинна и широка«Фауст» Эймунтаса Някрошюса оказался глубоко лирическим высказываниемВедомости / Понедельник 02 октября 2006 САНКТ-ПЕТЕРБУРГ — «Фауст» вильнюсского театра Meno Fortas, которым открылся XVI фестиваль «Балтийский дом», хотя и назван эскизом, выглядит вполне состоявшимся спектаклем. Уже сейчас понятно, что для режиссера Эймунтаса Някрошюса он важная и в чем-то итоговая работа.На пресс-конференции Някрошюс высказался в том духе, что ему теперь неинтересно просто взять хорошую пьесу и хорошо ее поставить. Режиссера можно понять: например, гениального «Дядю Ваню» он выпустил еще 20 лет назад. Нынче Някрошюсу 54, а кажется — как минимум вдвое больше, сделанного хватит не на одну жизнь. Его эстетика оказала изрядное влияние на современный театр, его язык менее одаренные коллеги давно разодрали на слова и буквы, он же, будучи верен этому языку, идет дальше. «Фауст» Гете — огромное философское сочинение, трагедия в стихах, предназначенная не для сцены, а для чтения. Някрошюс совершил подвиг — он перевел эту махину с языка литературы и философии на язык театра. В приеме, которым это сделано, больше всего поражает его ослепительная простота. К старости Фауст проник в тайны всех наук — и притом ничуть не приблизился к тайне мироздания, не постиг связь вещей, оттого его гложет тоска и жизнь постыла. «Ты, голый череп посреди жилья! На что ты намекаешь, зубы скаля? Что твой владелец некогда, как я, искавший радости, блуждал в печали!» — это фрагмент многостраничного монолога, изъясняющего состояние героя, а таких монологов несколько — и как это играть? Някрошюс, следуя основополагающему принципу Мейерхольда, всякой душевной абстракции находит телесное выражение. И разрабатывает пластический тематизм — совершенно такой же, как тематизм музыкальный. Кризис человека, исчерпавшего очередной этап своего бытия и не знающего пути дальше, выражен тем, что Фауст, вытянув руки вперед, глядя невидящими глазами, на цыпочках быстро туда-сюда пересекает пустую сцену, уставленную лишь узорчатыми жестяными усеченными конусами (художник — Марюс Някрошюс). Печаль материализуется: она не внутреннее состояние, а пространственный фактор, Фауст блуждает в печали, как в лесу или в лабиринте. В длиннющем диалоге с начетчиком Вагнером они ходят специальной походкой вприпрыжку, вытянув теперь только правую руку и завернув кисть крючком. Как бы университетский ритуал: во время диспутов, должно быть, полагается производить такой балет. Дух земли и Фауст дерутся, выбрасывая друг на друга согнутую в колене ногу, потом дух (верткий Вайдас Вилюс) кусает Фауста за лодыжку, тот падает — так решена величественная до напыщенности сцена заклинания. А прежде, в Прологе на небесах, Бог с тягостным усилием вращает ось вселенной — качели, сделанные из бревна, положенного на какой-то кубик: ежели бревно крутить, то и получится ось. Мефистофель, заключив с Богом пари на душу Фауста, тоже хватается за бревно — у него оно идет легонько, на холостом ходу. В этом и разница между Богом и чертом. Черт — круглолицый простоватый Сальвиюс Трепулис. Он порхает эдакой толстой пошлой бабочкой. А Фауст — один из протагонистов театра Някрошюса, выдающийся трагический актер Владас Багдонас, которому часто достается роль почти что alter ego автора спектакля, — хоть тоже умеющий быть быстрым и легким, четкий, с чеканным жестом, но его пластическая тема — тяжесть, труд, преодоление. Женщины в мире Някрошюса обычно не бабочки, а ласточки — проносятся вихрем, секут пространство, да и когда стоят, все равно как ртуть. На сей раз это Элжбиета Латенайте — Гретхен. Някрошюс выкинул из пьесы не только жанровые сцены вроде гуляющих горожан или погреба Ауэрбаха, но и кухню ведьмы с ее молодильным эликсиром — таким образом, Фаусту никакого лифтинга не делают. Получается история про немолодого мужчину, который от умозрительных страданий по всяким метафизическим поводам обратился к вполне физически ощутимой девочке-подростку, прелестной, ломко-хрупкой — вот он ее и сломал. Нам тоже все ощутимо почти физически: подаренные Гретхен побрякушки — крупные осколки зеркала, она сначала скоро-скоро перебирает их голыми руками, а потом «примеряет», откусывая куски стекла. А в тюрьме, убив мать и рожденного от Фауста ребенка, она примется обкусывать ногти возлюбленному, пришедшему ее спасать, — возможна ли более сильная метафора любви и безумия? При обычной для Някрошюса тотальной метафоризации всего (другому трех его придумок хватило бы на всю карьеру), сверхплотности сценического текста воздух спектакля довольно-таки холоден и разрежен. Этот четырехчасовой неторопливый «Фауст» не снисходителен к зрителю — он требует одновременно внимания и медитации. А и ничего, пусть публика потрудится, глядя, как великий художник отважился задать себе фаустовские вопросы и публично искать на них ответы. Не все же ей в театре пятки щекотать. |