 Музыкальная критика«Опера не лучше улицы»Грэм Вик обещает сделать из Моцарта бульварный театрВедомости / Четверг 06 октября 2005 Завтра Большой театр представит первую премьеру сезона. Это будет опера Моцарта «Волшебная флейта», которой не было в репертуаре театра с 1907 г. Нынешнюю постановку осуществил английский режиссер Грэм Вик, постоянно сотрудничающий с лучшими оперными театрами мира, от La Scala до Metropolitan. В Большом же «Волшебная флейта» — его дебютная работа. Накануне премьеры Грэм Вик ответил на вопросы «Ведомостей». — Что для вас было самым привлекательным в приглашении Большого театра? — Для режиссера невероятная удача поставить такую известную оперу, как «Волшебная флейта», для совершенно новой аудитории. Ведь в данном случае нет никаких традиций, с которыми я должен сражаться, делая свой спектакль. Это наилучший вариант для творческого процесса из всех возможных. — Но для вас это уже четвертое обращение к «Волшебной флейте»… — Вообще, я очень осторожен. И к некоторым операм я не возвращаюсь. Например, «Мадам Баттерфляй» я ставил 20 лет назад. С тех пор я к ней не притрагивался и не собираюсь. Хотя она была одним из моих крупных успехов в начале режиссерского пути. Потом многие театры хотели взять эту постановку. Но для меня это уже законченный опыт. Мне эта опера больше не интересна, у меня пропал к ней аппетит. А Моцарта я могу ставить снова и снова. Это такой материал, который можно постоянно трансформировать. В его операх есть жизнь, которая заставляет меня работать. — И каким будет ваш спектакль? — Так как Большой театр принял решение, что спектакль будет идти на немецком языке, я решил подчеркнуть популярную составляющую этой оперы. Опера полна живого, но черного юмора, где слово «смерть» произносится бесчисленное количество раз. Мне кажется, такая опера очень подходит обществу, которое постоянно пытается выжить. Этот спектакль сделан в эстетике бульварного коммерческого театра. — Вы хотите эпатировать публику Большого театра, которая привыкла к очень «мягкой», едва присутствующей режиссуре? — Совсем нет. Люди ошибочно полагают, что защита композитора заключается в том, чтобы уберечь его от «порчи» театром. На самом деле это медвежья услуга композитору. Ведь композиторы писали свои произведения для театра — искусства, которое существует только в настоящее время. Каждая постановка — это новое произведение, так как публика является его частью. Будет очень грустно, если улица будет выглядеть лучше, чем театр. Идти в оперу, чтобы отвлечься от реальной жизни, — это оскорблять щедрость оперы. Мы должны постараться сохранить ту яркость и свежесть этих опер, которую вкладывали в них создатели. Великие композиторы пишут для будущего. Поэтому все великие оперы должны жить и произноситься сегодня, они не должны замыкаться в прошлом. Единственное, что может очень легко убить оперу, — тупая «традиционная» постановка, сделанная с преклонением и придыханием. — А скандальность постановок продлит век оперы? — Да нет никакой скандальности. Есть паника публики, самопровозгласившей себя без всяких на то оснований собственником в отношении того или иного произведения. Это такое патологическое отношение, свойственное родителям к своим детям. И в театры, где пытаются всегда потрафить зрителю, я стараюсь не возвращаться. — Ваши спектакли нередко доставляли много хлопот дирекциям театров… — Иногда меня приглашают из-за моего имени, а иногда — из-за моих спектаклей. Я принимаю предложение только в том случае, если думаю, что интересны мои спектакли. Я лично возглавлял многие перемены. В Covent Garden я был первым режиссером, кто позволил себе современное прочтение оперы. В прошлом году в Вероне я поставил «Травиату», опираясь на историю гибели принцессы Дианы. И на мой спектакль было продано гораздо больше билетов, чем на традиционную «Аиду», сделанную Франко Дзеффирелли. Но меня «забукали» за «Трубадура» в Metropolitan. Какую-то публику, к сожалению, поменять невозможно. Но то, что можно и должно сделать, — это постараться привлечь нового зрителя, при этом не боясь потерять прежнюю публику. — В каком театре мира вам наиболее комфортно работается? — Это, конечно, моя собственная оперная компания в Бирмингеме. Там мне удалось развить уникальную оперную публику. У нее есть аппетит на мои спектакли. Но это результат 18 лет работы. — А в чем суть вашего режиссерского метода? — Я не люблю, когда люди не создают музыку на сцене, а просто пользуются уже давно написанными нотами. Мне нужно, чтобы возникало ощущение, что эта фраза никогда раньше не существовала. За 30 лет я сделал свыше двухсот постановок, и, чтобы моя работа до сих пор была мне интересна, моя жизнь должна нести в себе профессиональные испытания. Поэтому я всегда боролся с соблазном выработать свою профессиональную эстетику. С каждой новой работой я стараюсь и себя заново придумать. — Какие вещи для вас табуированы на сцене? — Я не доверяю красивым вещам. Красота — это не моральная категория. И красота далеко не всегда тождественна добру. — Искусство, на ваш взгляд, не тождественно красоте? — Нет. Сегодня люди не живут духовными ценностями. Обществу неинтересно искусство ради искусства. Искусство стало символом престижа, успеха и достатка. В современном мире доминируют две вещи — жадность и секс. И я сомневаюсь, что этими инстинктами руководит душа человека. — А как вы думаете, благодаря чему вам удалось стать удачливым режиссером? — Секрет моего успеха в том, что я музыкант, интеллектуал и менеджер в одном лице. К тому же я поразительно упрям. Как только вижу вещь, с которой могу легко справиться, тут же теряю к ней всякий интерес. Я люблю ставить перед собой труднодостижимые цели, пробивать стены. И частично это то обстоятельство, что привлекло меня в работе в Большом театре. Я знал, что будет трудно. — И что оказалось самым трудным? — Борьба с пожарными. А если серьезно, это то, что люди не желают нести личную ответственность за свое дело. Не хочу сказать, что это национальная черта характера, но я сталкивался с этим и раньше, когда работал в Мариинском театре, и мне кажется, что это еще очень долго не изменится. — А с певцами нашли общий язык? — Очень быстро. В Москве я работаю в основном с молодежью. Когда работаешь с великими певцами, ты можешь апеллировать к их опыту и таланту. В данном же случае у меня нет такой возможности, но я чувствую и очень ценю их жажду актерствовать. Они очень открыты, все идеи и предложения воспринимают с воодушевлением. А для меня это самое главное. Я люблю работать с людьми, а не чтобы люди работали для меня. Режиссер ни в коем случае не должен думать, что он самый главный в театре. Я не хочу ощущать себя человеком, у которого есть ответы на все вопросы, потому что я знаю, что я не таков. — Для вас какая-нибудь опера оказывалась фантомом? — «Тристан и Изольда» Вагнера. Это единственная опера, уже подписанный контракт на постановку которой я разорвал. Я ставил очень много Вагнера. Но когда я стал готовиться к постановке «Тристана», то я увидел перед собой бездну. Я был в шоке, не знал, как к ней подступиться. Я всегда хотел поставить эту оперу, но, думаю, для того чтобы постичь ее, и всей жизни мало. — А что для вас главное в жизни? — Самое главное, чтобы люди не сокрушались о том, что прошлое не является настоящим. Жаль, что я не могу увезти с собой московские улицы, на которых просто ощущается пульсация перемен. Кто знает, как долго это еще продлится, но сейчас это потрясает до глубины души. Париж по сравнению с Москвой имеет бледный вид уставшего города. В Париже люди уже насытились, а в Москве люди все еще что-то ищут. |