 Музыкальная критикаБорьба за чистотуВесьма блеклый по части музыкальных событий ноябрь нежданно-негаданно ознаменовался самой что ни на есть сенсацией: скромному и работящему оркестру Musica Viva удалось заполучить в свое распоряжение на один вечер одного из самых именитых дирижеров ми...Ведомости / Понедельник 25 ноября 2002 Весьма блеклый по части музыкальных событий ноябрь нежданно-негаданно ознаменовался самой что ни на есть сенсацией: скромному и работящему оркестру Musica Viva удалось заполучить в свое распоряжение на один вечер одного из самых именитых дирижеров мира — сэра Роджера Норрингтона. В прошедшую пятницу столичная публика познакомилась с его интерпретацией Шумана и Мендельсона. Сэр Роджер, обладающий типично британской внешностью и очень смешной жестикуляцией, происходит из той категории музыкантов, которых в кругу критиков принято именовать аутентистами, т. е. поборниками исторически достоверного исполнения старинной музыки. Действительно, на протяжении многих лет Норрингтон радовал изумительно аккуратными трактовками барокко и венских классиков, в которых кристальная чистота звучания старинных инструментов подчеркивалась столь же кристально чистым вокалом лучших британских певцов. Но в самом разгаре борьбы за чистоту и правду в старинной музыке, в середине 80-х, дирижер свернул туда, где аутентисты всегда считались персонами non grata — в XIX в. В кущах немецкого романтизма ему тоже хватило работы. Увлеченно изживая в партитурах Брамса и Шумана исполнительские штампы своих предшественников-дирижеров (как-то неприлично большой состав оркестра, жирное, расплывчатое звучание струнных), он постепенно сформировал новый эталон звучания романтиков, подходя к ним с такими же мерками, как и к мастерам барокко. Дело дошло до того, что ныне Норрингтон диктует свои правила игры оркестрам, к аутентизму никакого отношения не имеющим, и даже самые матерые традиционалисты, как, например, Венский филармонический оркестр, ныне покорно следуют его заповедям. В Москве неутомимый Норрингтон направо и налево делился житейской мудростью. Журналисты, раскрыв рот, внимали рассказам маэстро о расстановке инструментов на премьере «Шотландской симфонии» Мендельсона в лейпцигском зале Gewandhaus в далеком 1842 г. (на которой дирижер, судя по подробности изложения материала, присутствовал лично); оркестранты из Musica Viva увлеченно учились играть без вибрации, чистым звуком. Разительный контраст между тем, что российские музыканты делали до Норрингтона и после его приезда, стал заметен с первого такта увертюры Мендельсона «Морская тишь и счастливое плавание»: как художник-импрессионист, не смешивающий краски, дирижер нарисовал такой красоты оркестровый штиль, что зал оцепенел — мало кому удавалось добиться от Musica Viva звука такой чистоты и благородства. Виолончельный концерт Шумана, сыгранный после увертюры, оставил, несмотря на радужные ожидания, довольно-таки тусклое впечатление: отец-основатель оркестра — виолончелист Александр Рудин явно переволновался за своих подопечных и все 25 минут на сцене пребывал в растрепанных чувствах, ненадолго расслабившись лишь в идиллической медленной части. Гораздо лучше пошли дела в означенной выше «Шотландской симфонии» Мендельсона — Норрингтон с беззаботностью аркадского пастушка выискивал в партитуре все новые и новые несмешанные краски, и безыскусный пасторальный настрой мендельсоновского опуса гораздо больше соответствовал атмосфере вечера, нежели сумбурный драматизм Шумана. Уйдя со сцены под продолжительные аплодисменты, Норрингтон и сам, видимо, не подозревал, что произвел в Москве маленькую революцию, полностью перевернув понятия о музыке XIX в. своим стремлением к чистоте звука. |