 Музыкальная критикаПоказательные выступленияЗавершился фестиваль «Звезды мирового балета в спектаклях большого театра»Ведомости / Среда 26 сентября 2001 В Москве выступили три приглашенных танцовщика — Владимир Малахов (guest-star Американского балетного театра, Штутгартского балета и Венской оперы), датчанин Йохан Кобборг (солист Королевского балета Великобритании) и кубинец Хосе Мануэль Карреньо (премьер Американского балетного театра). В балетной элите они занимают примерно одинаковое место. Их пресс-релизы почти неотличимы: они ровесники (всем в районе 30), у них одинаковый статус, золотые медали одних и тех же конкурсов, похожий репертуар и бесконечно пересекающиеся гастрольные маршруты. Однако спектакли с их участием обозначили полюсы интересов в балетном мире. Хосе Мануэль Карреньо, золотой лауреат двух международных конкурсов, в своем коронном «Дон Кихоте» существовал по спортивному принципу «выше, быстрее, сильнее». Именно такой танец — с нагромождениями тройных, четверных и пятерных поворотов в воздухе и на земле — традиционно разогревает зал до температуры кипения. Отсвистев и оттопав, зритель-неофит с чувством удовлетворения покидает театр, не подозревая, что его обманули, вместо балета подсунув гимнастику. Но, как оказалось, Карреньо на фестивале была отведена роль вставной вариации, необходимой для полноценности картины и удовлетворения патриотических чувств москвичей. Выступая в своих любимых балетах, Йохан Кобборг в «Сильфиде» и Владимир Малахов в «Жизели» без душераздирающих трюков заставили публику вжиматься в кресла. Два романтических балета полуторавековой давности они очистили от меланхолии, покрывшей вечные сюжеты глянцем сказочной наивности. Изолированный мир вечерних грез и ночных призраков они перенесли в современные мегаполисы, а танцы фарфоровых пастушков трансформировали в настоящую любовь. Прекраснодушные иллюзии разбились, любовь превратилась в руины без колдовских сил и вековечных преданий. Мечтатель Джеймс и неврастеник Альберт сами рушили собственное счастье, не найдя гармонии с миром. Одиночество обрело экзистенциальную силу, московскому балету никогда раньше не знакомую. Мир вилис и сильфид провоцировал на иллюзии. Казалось, Бурнонвиль, Коралли, Перро и Петипа пересочинили свои балеты с учетом опыта Бежара, Ноймайера и Форсайта. Но хрестоматийный текст транслировался с буквалистской точностью, свойственной западному балету. Все остальное было совсем так же, как обычно у солистов Большого. Просто позиции были чуть более выворотны. Стопы чуть более эластичны. Port de bras чуть более собранны. Прыжки чуть более легки. Вращения чуть более мягки. Пантомима чуть более подробна. На этом фоне сорванный двойной пируэт Малахова и единственное приземление мимо позиции Кобборга казались необременительной подробностью, позволяющей простым смертным не обжечь глаза при встрече с обитателем Олимпа. И попытаться самим взобраться на эту не такую уж высокую гору. |