 Музыкальная критикаИз времени поэтов«Сказки Гофмана» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко — спектакль, созданный признанными мэтрами, определявшими лицо отечественного искусства еще в советские времена Ведомости / Вторник 10 мая 2011 С тех пор как режиссер Александр Титель, художник Валерий Левенталь и дирижер Евгений Бражник впервые в СССР поставили единственную и незавершенную оперу Оффенбаха — это было в Свердловске в 1986 году, — она ставилась и звучала у нас не раз и скоро, того гляди, войдет в топ-лист любимых театрами названий. Налет буржуазности, присущий всему, что написал Оффенбах, ныне совершенно не ощущается, а если бы и ощущался, то никому не казался бы грехом. Новая постановка, созданная теми же мэтрами (она частично следует их спектаклю 80-х, частично отступает от него), хранит и культивирует свойственную интеллигентскому искусству застойных лет поэтичность. Живущий в грезах поэт Гофман никак не может сосчитать своих возлюбленных и подобен какому-нибудь слабохарактерному творцу в исполнении Марчелло Мастроянни, а театр всегда открывается зрителю с романтичной стороны закулисья. Вот и сейчас вокруг оперы Оффенбаха грустят крылатый Пегас немалых размеров да мудрые молчаливые осветители, которым всегда известно, что искусство эфемерно и мимолетно, как влюбленный взгляд через цветные очки. Лаборатория ученого, создавшего заводную куклу, прекрасная Венеция, плывущая по заднику и словно открывающаяся пассажиру гондолы, дом мюнхенского бюргера с оживающим портретом умершей матери и внезапно раскрывающимся видом на купол Парижской оперы, наконец, уютная пивная перед входом в эту самую оперу — все гармонично, красиво и соответствует продуманным костюмам персонажей — из которых лишь Гофман одет условно современно, хотя в мире своих сказок он отнюдь не выглядит чужаком. Театру между тем требуются живые характеры — а в опере Оффенбаха с этим есть известная проблема. Она раздроблена на три истории с прологом и эпилогом, перенаселена персонажами. Одним из способов объединить набор короткометражек в целое сам Оффенбах считал исполнение ролей всех трех возлюбленных поэта одной артисткой. В театре такая артистка нашлась — разумеется, Хибла Герзмава. Партия куклы Олимпии с ее механическими колоратурами подошла артистке менее всего — хотя со всеми трудностями она профессионально справилась. Венецианская куртизанка Джульетта удалась ей же без всяких «но», а трогательную начинающую певицу Антонию Хибла Герзмава сыграла и спела с подкупающей искренностью, чувством и вокальным блеском. Артист, которому поручено было подобным образом сыграть роли всех злодеев, справился с задачей лишь частично: чтобы вполне совладать с диапазоном партии многоликого дьявола, нужно обладать бас-баритоном, а Дмитрий Степанович — превосходный бас, но никак не баритон. Утрированная игра артиста временами напоминала любительский театр, а голосом он — при всех его достоинствах и богатстве — слишком явно работал под Шаляпина. Очевидно, Степанович сейчас переживает «шаляпинский» период и любому режиссеру приходится считаться с творческими исканиями столь яркого артиста. Нажмиддин Мавлянов, нынешний тенор-премьер театра на Большой Дмитровке, которому уже во второй подряд (после «Силы судьбы») премьере поручают главную роль, пока еще толком не распелся. Обаятельный, статный и сценичный, он звучал в целом опрятно, но несколько бесцветно. Сюрприз преподнес верный спутник Гофмана — никогда не теряющий чувства юмора и реальности Никлаус, которого спела Елена Максимова. Всю дорогу артистке словно мешало брючное амплуа — в движениях не было органики, голос звучал резковато. Но в эпилоге, где друг Гофмана оборачивается его истинной Музой, способной оттереть всех прежних возлюбленных, мы не только оценили ниспадающие на плечи светлые волосы и окрыленный любовью взгляд, но и услышали вдохновенное, льющееся рекой пение. Евгений Бражник за пультом провел премьеру безупречно, мягко и заботливо по отношению к певцам. Оркестру, хору и солистам нигде не пришлось воевать друг с другом, а секстет с хором из венецианского акта остался в памяти гармоничным образцом оперного ансамбля. А символом постановки в целом — знаменитая Баркарола, которую сыграли четыре раза, в том числе в начале и в конце оперы. Она и сегодня, почти как в 80-е годы, способна вызвать — даже у тех, кто бывал в реальной Венеции, — ощущение недостижимой заграничности, в котором и заключалась сущность позднесоветского романтизма. Опера и Люмьеры Одной из романтических иллюзий в спектакле является кино: на экране крутят немое кино, изобретенное всего через полтора десятилетия после оперы Жака Оффенбаха (1881). |