 Музыкальная критикаГинкас вырастил лес из гробовВ ТЮЗе показали "Скрипку Ротшильда" Газета / Среда 10 марта 2004 Деревянный баркас, бесполезным хламом сваленный в углу тюзовской сцены, мы уже видели в гинкасовской «Даме с собачкой». До нынешнего спектакля он доплыл по той простой причине, что и «Дама с собачкой», и «Черный монах», и «Скрипка Ротшильда» суть три части одного цикла – гинкасовской трилогии с издевательски-оптимистическим названием: «Жизнь прекрасна. По Чехову».
Пиленого соснового дерева, освещенного теплым предзакатным светом (не устану восхищаться художником по свету Глебом Фильштинским – другого такого у нас просто нет), хватило и на лодку, и на скрипку, и на гробы. Если в «Черном монахе» художник Сергей Бархин вырастил сад, состоящий из переливающихся павлиньих перьев, то в новом спектакле Гинкаса он занялся лесопосадками: на сцене московского ТЮЗа вырос целый лес из вертикально поставленных гробов и гробиков.
«Смерть прекрасна», - мог бы с удовлетворением сказать чеховский гробовщик Яков Бронза. Прекрасна она хотя бы тем, что приносит немалый доход живущим, в то время как от жизни – сплошной убыток. Яков (Валерий Баринов) для покойничков гробы строгает, фельдшер (Алексей Дубровский) выписывает умирающим порошки, а еврейский музыкант Ротшильд (Игорь Ясулович) наигрывает мертвым скорбную музыку на похоронах. Про Ротшильда поговаривали, что какую бы веселую мелодию он не принялся играть, у него все выходило грустно. С Гинкасом та же история: нетрудно было догадаться, что мотив 'Жизнь прекрасна' выйдет в его исполнении вовсе даже не веселым.
Первые две части гинкасовской трилогии были сыграны на балкончике московского ТЮЗа. Четкую границу между освещенной галеркой и чернотой партера режиссер уподобил то ли линии горизонта, то ли тонкой линии, что отделяет жизнь от смерти. В последней части трилогии Гинкас, спустив зрителей с галерки на сцену, подвел нас прямо к той самой заветной черте: переступи ее – и назад хода нет.
К этой самой черте Гинкас вслед за Чеховым осторожно подводит вначале Марфу (Арина Нестерова), прожившую с Яковом долгую и несчастливую жизнь, а затем - и самого Якова. Испытующе смотрит на их лица, любовно перебирает подобранные Чеховым слова: «Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное» - это про Марфу перед смертью. Как и в прежних частях трилогии, актеры комментируют буквально каждый свой шаг, разлагая чеховскую прозу на голоса и балуясь с грамматикой. Временами этот драматически-грамматический театр может, по правде говоря, показаться несколько утомительным - перед тем как поднять ногу, актер непременно сообщит залу: «Он поднял ногу». Но в конце концов понимаешь, что Гинкасом, вслед за доктором Чеховым, движет любопытство почти медицинское: так настоящий естествоиспытатель, попав на смертный одр, примется записывать все свои ощущения перед смертью.
Только посмотрев последнюю часть гинкасовской трилогии, осознаешь, что Гинкас нисколько не иронизировал, назвав ее «Жизнь прекрасна». Но прекрасно (по Гинкасу) не то постыдное, убогое и пошлое существование, что принято именовать жизнью, а новая жизнь, к которой возрождается гробовщик Яков Бронза. Гробовщик, приготовившись к смерти, залезает в дупло мертвого дерева. На дереве же сидит нелепый еврей и исполняет унылое соло на пиле, истово наяривая смычком. Пора спускать баркас на воду: путешествие начинается. |