Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

Большой театр, журнал / Понедельник 11 ноября 2019

В Мариинском театре во время фестиваля «Звезды белых ночей» прозвучали «Уроки любви и насилия» Джорджа Бенджамина и Мартина Кримпа – одна из самых важных партитур современного музыкального театра, в которой авторы и режиссер почти поменялись местами.

О любви и смерти, о жестокости и невыполнимых условиях, о принуждении и насилии опера повествует с самого своего рождения. Но до середины ХIХ века драматурги и композиторы позволяли милосердию и справедливости восторжествовать в финале, а когда торжествующий романтизм потребовал отменить хэппи-энды и упиваться трагичностью бытия, справедливость надела на себя одежды мести. Так или иначе, порочный круг замыкался, конфликт разрешался (в том числе с помощью стремительных оркестровых кадансов и эффектно падающего занавеса). Над сюжетными перипетиями царили светлые гармонии: прощение и нежность, даже если отсутствовали в декларациях персонажей, давали о себе знать из оркестровой ямы; любовь высшая, божественная, сконцентрированная в понятии pietà, растворялась в музыке и оказывалась внеположна насилию. Возможно, впервые pietà по-настоящему уступила жестокости в вердиевском «Отелло». Возможно, именно тогда для оперного театра – с опережением на четырнадцать лет – начался ХХ век: эпоха, узаконившая насилие как норму и главный инструмент разрешения конфликтов. И даже если отсчитывать его по календарю, одной из главных партитур окажется пуччиниевская «Тоска» (премьера которой состоялась в 1900 году) с ее обвинительным пафосом: «Tal violenza!» (Какое насилие!).

ХХ век изменил представление об оперном театре не только созданием новых произведений с новыми конфликтами. Режиссерский театр, замешанный (и помешанный) на логике действия, неминуемо переводит разговор о сюжете и его поворотах в разговор о событиях и их последствиях. И как естественное следствие этого процесса – выводит на первый план этический аспект. Поэтому так важны в спектаклях оказываются второстепенные бессловесные персонажи-наблюдатели, обрамляющие действие: их реакция на события выполняет роль своего рода посредника между героями и публикой. Часто в этом качестве работают персонажи-дети: их присутствие и активное участие в действии сообщает разворачивающейся истории собственно историческое, вертикальное измерение, маркирует те самые последствия, выведенные за рамки сюжета и истории отдельных героев – последствия глобальные, развернутые в социальную и историческую перспективу. Достаточно упомянуть некоторых: сын Банко, хватающий пистолет в финале «Макбета» Эдриана Ноубла; дочь Шинкарки и дети Бориса в «Борисе Годунове» Каликсто Биейто; Флавий – в минимум трех «Роделиндах» (Дэвида Олдена, Ричарда Джонса, Клауса Гута) – воспринимающий идею непрерывности насилия и усваивающий ее как единственно верную. Хэппи-энд старой оперы то и дело отменяется и переворачивается: невозможна справедливость и благоденствие там, где дети наблюдают то физическое, то психологическое насилие.

Логично, что такой тип театра породил произведения, в нём как будто уже не нуждающиеся – то есть изначально выстроенные авторами так, как ставил бы режиссёр. Композитор Джордж Бенджамин и драматург Мартин Кримп, пожалуй, дошли в своей работе до предела: в их «Уроках любви и насилия» (Lessons in Love and Violence) использованы едва ли не все приёмы театра XX века, помешанного на этике и насилии – и на уровне текста, и на уровне сопряжения сцен, и на уровне музыкальной драматургии.

Интерпретативное, режиссёрское зерно тоже стало частью партитуры. Мартин Кримп берёт за основу пьесу Кристофера Марло «Эдуард Второй», но его текст роднит с текстом Марло только фабула: Король лишается власти, а затем и жизни из-за того, что своего фаворита Гавестона предпочитает семье и заботам о государстве; его сын получает корону и распоряжается своей новой властью сообразно тому, что успел увидеть и усвоить. Для Марло важны события – так, юный принц возникает в его драме тогда, когда ему приходит время совершать поступки. Кримп же вооружен всем опытом театра и жизни прошедших с тех пор столетий, и сына короля он выводит не деятелем, а почти молчаливым, но исключительно внимательным свидетелем.

Так же, как из пьесы Марло и всей толщи эстетического опыта, наросшей над ней за четыреста с лишним лет, вышивает свою историю Мартин Кримп, европейское музыкальное наследие препарирует и Джордж Бенджамин. В его оркестре множество аллюзий, заставляющих говорить и о британской музыкальной традиции, и о современной континентальной музыке, вспоминать Бриттена, Пёрселла, Генделя, Моцарта, Мессиана, Булеза, искать множество сходств – и не находить, потому что Бенджамин говорит от себя. Без нарочитости игнорируя современное и несовременное, принятое и новаторское, обыденное и исключительное, Бенджамин работает с оперой как с актуальным и постоянно создающим себя жанром.

В том числе – жанром, который пытается понять собственную природу между музыкой (искусством только для слуха) и зрелищем (в пределе – использующем музыку как сопровождение, необязательный аккомпанемент). Король и его жена ценят музыку: в театре для них звучит Плач Давида о смерти Саула и Ионафана, и хотя прямых цитат из Генделя расслышать нельзя, апелляция к культурной памяти столь же несомненна, сколь и анахронична. Когда престол получит Молодой король (Эдуарда III, как и его отца, Эдуарда II, Кримп лишает имени), он запретит музыку: своей матери он предложит зрелище, отсылающее к гамлетовской «Мышеловке». Запретят ли театр – как место музыки или как место зрелищ – наследники Молодого короля? Однако несмотря на декларативную отмену музыки, звуковая вселенная Бенджамина не меняется в этот момент. В его партитуре музыка от театра неотделима. Но здесь-то и кроется, возможно, самая большая ловушка для интерпретации. Какого рода зрелище окажется адекватным такой партитуре?

«Уроки любви и насилия» – третье совместное сочинение Бенджамина и Кримпа. Предыдущую их оперу – «Написано на коже», созданную по заказу фестиваля в Экс-ан-Провансе, – в Москве видели два года назад в хрестоматийной постановке Кэти Митчелл. Здесь Кримп и Бенджамин так же проектировали историю из прошлого (средневековый разо о съеденном сердце) в современность. Ангелы Бенджамина–Кримпа учились любви и насилию у людей, люди у ангелов – искусству и познанию. Спектакль Митчелл заключает действие в эффектную ячеистую декорацию. Он наглядно соединяет вымышленное прошлое и – внутри прошлого – придумываемое будущее, где ангелы действуют как криминалисты, а тени со страниц старинных баллад обретают плоть и желания. Мультиэкранная картинка отчасти заслоняет собой филигранную вязь музыки и изысканную сложность текста, поэтому можно сказать, что петербуржцам в знакомстве с оперой повезло больше: в том же 2017-м в Мариинском театре они услышали «Написано на коже» в полуконцертной версии Джека Фернесса и дирижера Оливера Зеффмана, лаконичной в использовании режиссерского инструментария и точной в музыкальных акцентах.

Два года спустя эта же постановочная команда привезла в Мариинский театр свой вариант «Уроков», снова предлагающий альтернативу визуально перегруженному и густонаселенному спектаклю Кэти Митчелл (в ее версии состоялась мировая премьера в Королевской опере Ковент-Гарден). Лаконичная и жесткая работа с пространством, выстраивание альянсов и оппозиций, драматургия взглядов и жестов – несомненно заслуга Джека Фернесса. Но неотъемлемой частью зрелища становятся жесты артистов оркестра, согласно партитуре меняющих три-четыре сурдины, работающих с огромным арсеналом перкуссии, шаманящих с венгерскими цимбалами. Оркестр на сцене, восемь солистов, девять стульев, одна корона, один стакан и одни прыгалки – ничего больше не требуется, чтобы проявить перформативность сочиненной Бенджамином музыки, музыкальность сочиненного Кримпом текста и идеальный театр, который их соединение рождает в восприятии зрителя.

«Ни по ту, ни по эту сторону занавеса невинных нет», – утверждает Молодой король, начиная свое правление. В концертном зале Мариинского театра нет и самого занавеса, и соучастие наблюдателя достигает апогея.