Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

КоммерсантЪ / Пятница 01 октября 1993

Совсем недавно на Красной площади отгремели пушки, сопровождавшие Торжественную увертюру "1812 год" Чайковского, а в Большом зале Консерватории мы услышали русскую симфоническую классику в исполнении вашингтонского Национального симфонического оркестра под управлением Мстислава Ростроповича. И буквально через несколько дней -- американская музыка в исполнении Российского национального оркестра.

Но вот неожиданность -- увертюра "Кандид" Леонарда Бернстайна показалась удивительно знакомой: оптимистический, без единого пятнышка но солнце, тонус, безоговорочная позитивность, добротность музыки... Да это почти наши парадные увертюры к бывшим правительственным концертам -- та же благодатно доступная прямизна образов, тот же уверенный блеск "веры в жизнь". Восхитительный автор "Вестсайдской истории" вполне мог бы писать музыку к бесчисленным гусарским балладам советских театров и кино. А ведь мы долго взирали на классика американской музыкальной культуры как на нечто "по-ту-стороннее". Воистину -- временные дистанции истории и нашего восприятия ее смешали все карты. А может, наоборот? Разложили пасьянс как надо: туз к тузу, шестерка к шестерке?

Кстати, о картах: сочинения современных авторов, прозвучавших в концерте, могли вызвать досадное чувство, будто игра близится к концу, а на руках у вас одни шестерки -- бить, увы, нечем. "Погребальный плач" Стивена Гербера (Steven Gerber): что же так инертно в музыкальном отношении, так гладко по форме и так ни о чем? А ведь рядом в программе -- легендарный Джордж Гершвин.

Здесь Михаил Плетнев, кажется, превзошел самого себя. Не в том, что его оркестр был великолепен и даже не в том, что он дал принципиально новую -- неожиданно строгую, отточенно эстетскую, изысканно стильную трактовку известнейших сочинений Гершвина. Плетнев был в точном смысле человеком-оркестром: он и дирижировал сложной оркестровой махиной и -- одновременно! -- солировал в не менее сложных виртуозных партиях фортепиано. Одно дело, когда в камерной музыке XVIII века капельмейстер вел за собой небольшой оркестрик, эта старинная традиция никого не удивит: так нынче играют и Бортнянского и Вивальди многие. Другое дело -- изощренная партитура Концерта для фортепиано с оркестром и "Рапсодии в стиле блюз" Гершвина. Острые контрасты, джазовые ритмические "сбои", свинговые раскачивания темпов, как бы импровизируемые брейки и еще много другого, столь характерного и для "меланхолии страсти" (как называли в 20-е годы джаз), и для музыки Гершвина -- ваятеля джаза в формах классического симфонизма. В этом случае "только" продирижировать и "только" сыграть в такт с оркестром куда как трудно.

Что скрывать, мы привыкли в Гершвине к эдакой якобы бродвейской залихватскости, шокирующей броскости блюз-страсти. "Шок" Плетнева иной: строгость, аскетичная ясность, "классичность" во всем и незабываемая плетневская, как бы отстраненная меланхолия. И подумалось: не есть ли плетневский демарш не столько уникальное явление в мировой концертной практике, сколько явление новаторское -- прыжок в будущее, когда дирижер уже перестает быть властелином солистов и оркестрантов и становится абсолютным олицетворением единого музыкального организма -- "соучастником на равных" с другими музыкантами, играющими вместе с ним. Именно так бросают вызов устоявшимся обычаям. Что же до коллектива Российского национального, виртуозы Москвы -- они!