Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

КоммерсантЪ / Среда 02 марта 1994

Не терзаться бы сомнениями, а радоваться. Впервые услышать не в записи, а в зале такую замечательную музыку, да еще и в хорошем, крепком, прочувствованном исполнении -- это ли не повод для праздника? В самом деле -- Валерий Полянский, переняв бразды правления от Геннадия Рождественского, создателя коллектива, успешно преодолевает первые трудности: изо всех сил пробуждает в оркестрантах дремлющую эмоциональность, старательно руководит течением музыкальной мысли и в общем-то добивается желаемых звучностей и тембральных сочетаний. Получились и портреты, задуманные Листом, -- вечно сомневающийся Фауст, неизменно нежная и грациозная Гретхен, неустанно саркастический Мефистофель с его кривым зеркалом. Заключительный хор -- безусловная вершина произведения -- прозвучал как нельзя лучше при участии тенора Игоря Слуцковского, отлично справившегося с трудной партией, избежавшего всякой оперной жеманности и воспевшего "вечную женственность" в заоблачных идеальных сферах. Вошедшие в программу вечера несколько поздних духовных песнопений Верди также оставили хорошее впечатление слаженностью хора и оркестра (в особенности эффектен был Te Deum).

И все же что-то мешало. Что же? Недостаток ансамбля в группе деревянных духовых инструментов, невыразительная игра трубачей, недобор звуковой мощи струнных в оркестровом tutti? Наверное, нет -- это как никак мелочи. Геннадию Рождественскому мы прощали и гораздо большие огрехи. Да, сравнение помогает, пожалуй, уловить причину неудовлетворенности: недостает той самой, моцартовской или гетевской легкости, которая присуща, в частности, исполнительской манере Рождественского. У него может не хватать тщательности в отделке деталей, но зато, как правило, царит атмосфера праздника, улыбки, поцелуя феи. Сейчас же над залом нависает гнетущая аура стремления к совершенству, к наиполнейшему воплощению задуманного: идет кропотливая работа над осуществлением авторского замысла. Валерий Полянский буквально выложился, добиваясь от оркестра отдачи, но напрасно -- идеал оказался недостижимым, да и чуда воспарения не произошло. Тот, прежний, оркестр к этим, новым для него требованиям (пока?) просто не привык. Отсюда, мне кажется, тягостное ощущение какой-то неуютности.

Впрочем, будем справедливы. Доля вины лежит и на Листе. Обилие швов, белыми нитками соединяющих многочисленные разделы, в симфонии достигает предела, если не превышает его. Противоречие неустранимо: там, где мотивы кратки, -- они рвутся на куски, и движение всякий раз начинается как бы заново; там, где они образуют длительное нарастание, -- возникает героический марш в никуда. Да еще и финальное вознесение -- после долгих и упорных издевательств и мефистофельского смеха над темами Фауста и Гретхен! Само по себе восхитительное, оно никак не подготовлено. Но оно же -- высшее благо: и как наконец-то развернутая и внутренне оправданная мелодическая мысль, и как очевидный итог-вывод (сразу забываешь, что он не вытекает из предыдущего). Таковы загадки листовского "Фауста", в общем-то, насколько можно судить, неразрешимые в исполнительской практике.

От нее пошли и воспоследовали очень многие симфонии XIX века, ее сила и красота несомненны, но совершенна ли она? Или воистину: "цель -- ничто, движенье -- все"?