Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

КоммерсантЪ / Пятница 07 октября 1994

О том, как Нейгауз играл на рояле, судить, не слыша его живым, весьма неловко. А в своем отношении к записям он был вполне солидарен с Софроницким: "Мотор включен -- выключается сердце". И хотя студийные записи Нейгауза превосходны, слов нет, но достаточно сравнить их с куда меньшими числом записями его концертов, чтобы убедиться, насколько ощутимее в них невыразимое обаяние, которое источала его игра -- обаяние огромного поэтического вдохновения, ума, культуры.

Нейгаузу пришлось пережить крушение многих надежд и много горя. Исключительно одаренный юноша из прекрасной семьи (родители держали музыкальную школу в Елисаветграде), владевший несколькими языками (отец был немец, мать -- полька, друг с другом они говорили по-французски), великолепно знавший "смежные искусства" и философию, сугубо успешно изучавший фортепиано в Берлине и Вене у Леопольда Годовского и Карла Генриха Барта, благожелательно принятый на своих первых публичных выступлениях в Германии и Италии, он уже, казалось бы, "в пяти минутах" от мирового признания как пианист -- но успевает вернуться к родителям в Елисаветград перед самым началом Первой мировой войны. "По ту сторону" остаются сестра, любимый кузен -- замечательный польский композитор Кароль Шимановский, а также невеста -- кузина Ада. В письме к ней, написанном за год до смерти, читаем: "Проклятая война 1914 года! Она все превратила в ничто!"

Блистательно сдав экзамены в Петроградской консерватории и получив диплом "свободного художника" (это потребовалось, поскольку, как пишет он, "соединение моей фамилии с дипломом Венской академии не сулило ничего хорошего"), Нейгауз в 1916 году едет преподавать в Тифлис. В 1919 он становится профессором консерватории в Киеве, в 1922 -- в Москве. В середине тридцатых Нейгауз переносит тяжелую болезнь, после которой у него, пианиста, до конца дней остается поврежденной правая рука. А в 1941 году его арестовали по обвинению в "злонамеренном невыезде в эвакуацию из Москвы". Более восьми месяцев Нейгауз провел в "отеле Лубянка", как сам величал это заведение, потом был выслан в Свердловск, где пробыл до осени 1944. 29 апреля 1945 года, под конец еще одной "проклятой войны", после долгой болезни умер его старший сын. Тогда Нейгаузу было уже 57 лет.

И все же Нейгауз вошел в историю как личность необычайно светлая, излучавшая огромное обаяние, а главное -- как огромный музыкант, знаток искусства и светлый ум -- своего рода средоточие и источник прекрасного. "Истинный артист во всех своих проявлениях", с "бурным темпераментом и невероятной витальностью", -- так писали о нем его знавшие.

Нейгауз часто подчеркивал (и многие поспешили с ним согласиться), что он не пианист-виртуоз, основываясь на том, что у него не особенно благодатные руки -- маленькие, сухие. Между тем он свободно исполнял "Вариации на тему Баха" Регера и концерты Шопена, с которыми "не виртуоз" справился бы едва ли. Руки Нейгауза чудесно "звучали" (это слышно в любой записи). К тому же, согласимся с Леонидом Гаккелем: "Виртуоз -- это не только руки, но и эмоциональная непринужденность, воля к общению", -- а этими качествами Нейгауз, по-видимому, обладал в исключительной мере. Известны и другие случаи: Нейгауз сетовал на недостаток "стихийного пианистического дарования", но за неделю выучивал наизусть Сонату Hammerklavier Бетховена, длящуюся около 45 минут, за 6 дней -- только что написанную тогда Третью сонату Шимановского. Однако главное, на наш взгляд, даже не в этом.

В "Автобиографических записках" Нейгауза мы читаем: "В нашей семье преобладала одна 'вера'... Великий человек -- вот что было идеалом, достойным преклонения, восхищения и подражания". И атеистически воспитанный романтик продолжает: "В моей душе уже в отрочестве подсознательно, смутно жило какое-то совсем другое представление о моральной красоте, нравственном долге, служении людям, подвижничестве; какие-то духовные силы шевелились во мне, искали выхода и приложения -- и не находили". Каким было его подвижничество в педагогике -- речь впереди. Но и в его исполнительстве мы усматриваем тот же элемент. Virtus по-латыни значит "доблесть", и надо сказать, что искусству Нейгауза было определенно присуще доблестное, героическое начало -- как в самой его игре (в таких сочинениях, как, например, Соната h-moll Шопена или Концерт Скрябина), так и в отношении к профессии: он (его слова) "любил искусство и людей и был при этом яростным, одержимым пропагандистом".

Нейгауз был виртуозом, романтическим виртуозом по духу -- вот что мы силимся здесь доказать. Им же оставался он и в педагогике. Достижения на этом поприще принесли ему всемирную славу (в то время как последние его концерты за пределами отечества имели место до Первой мировой войны). Достаточно назвать имена двух наиболее известных его учеников -- Гилельса и Рихтера. С детства имевший, по его собственным словам, склонность "ходить перед людьми", Нейгауз предпочитал давать уроки не индивидуальные, а коллективные: в его класс стекались не только студенты и не только музыканты, но и сторонние слушатели. "Никаких особенных искусств не имеется", -- Нейгауз, по словам Валентина Асмуса, был живым доказательством этих слов Блока. Музыку он трактовал в контексте искусства и даже природы. Соната Бетховена, op. 109 -- это поэзия, "созданная глубочайшим чувством природы, как бы прошедшим через призму Спинозы..." Рапсодия h-moll Брамса -- "Кимейский певец" Франса. Вторая часть Апассионаты -- "горное озеро с мерцающей зыбью...", -- такие ассоциации, кажется, способны разбудить вдохновение и у самого неподатливого ученика, что, полагаем, с лихвой перекрывает неизбежно возникающий эффект упрощения.

И наконец, перу Нейгауза принадлежат, кроме неоконченной автобиографии, множество статей и книга "Об искусстве фортепианной игры", литературными достоинствами которой восхищался Пастернак. Поразительно, сколько в ней глубины, живости и свободы. Ясность и лаконизм, с которыми Нейгауз пишет о такой сложной и провоцирующей на "водянистость" вещи, как музыка, восхищают не меньше, чем уровень его образованности и осведомленности. "Для подлинно культурного человека, -- писал он, -- три-четыре тысячелетия -- до смешного короткий срок жизни". Безусловно, он обладал "той степенью исторического познания (плюс переживания)", которые позволяли ему видеть в разности стилей, воззрений, характеров "детали большого, замечательного и закономерного процесса".