Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

КоммерсантЪ / Суббота 24 декабря 1994

Бенуа был вождем течения, -- Бенуа стал национальной собственностью. Вот смысл того, что с ним произошло. Младшее поколение когда-то шло за ним, потом боролось с ним, наконец победило его: но все это -- старая схема смены живых человеческих пластов в художественной культуре. Однако финал ее становится не таким заурядным, каким он видится левой плеяде. Она хочет триумфа. Она вольна выбирать его, ибо она действительно победила. Она избрала холод равнодушия к Бенуа. Это -- вид ее триумфа. Но, граждане левые классики, у вас плохой церемонимейстер! В таком триумфе у вас не будет самого значительного: живого пленника в оковах. Побежденный Бенуа, волей мудрой диалектики жизни, испытывает сейчас превращение и воздвигается у нас на глазах живым монументом самому себе столько же, сколько русской культуре. Это надо понять всем, кого Бенуа может по-сологубовски назвать --"милыми моими современниками".

Происходит процесс перемещения. Из искусства нечто самое драгоценное переходит в личность. Искусство выветривается, отмирает. Личность наполняется, зацветает художественностью. Все, что убывает там, прибывает здесь. Наконец, она сама становится искусством.

Но это случается нечасто. Для этого человек, принимающий в себя эманацию искусства, заменяющий его собою, должен быть совсем особым. Обыкновенно говорят в таких случаях приспособленными оборотами: "такой-то был представителем своего времени". Так говорит и Эрнст о Бенуа; он вообще пишет, точно формуляр составляет: это внимательный, добросовестный и обстоятельный биограф, но писатель совершенно казенный. О Стасове можно было бы так писать. Он, действительно, "представитель своего времени". Суть же именно в том, что отличает Бенуа от Стасова. Если в определенном разрезе можно сказать (как и говорят): "Бенуа есть Стасов девятисотых годов", -- то характерно как раз не это, а то, что нельзя сказать обратное: "Стасов есть Бенуа восьмидесятых годов". Существенно то, что эти два круга не совпадают, хотя Бенуа боролся против Стасова и заменил его собой так же, как наши левые художники боролись против Бенуа и сейчас заменили его собой. Но Стасов, как только кончилась полоса передвижничества, отмер, и левая плеяда, когда кончится ее время, отомрет (ежели не выдвинет какого-либо человека типа Бенуа), а вот Бенуа, хотя время "Мира искусства" уже кончилось, и течение бесповоротно отошло на покой, вопреки всему этому не только не перешел на положение Стасова, но ходит среди нас таким изумительным живым сосудом искусства, и мы все -- и я, и вы -- нет-нет да и ловим себя на мысли, которая приходит совершенно внезапно, среди делового заседания и сутолоки встреч: "А как у Бенуа? все ли у него благополучно?", как будто это общая драгоценная собственность, а не самому себе принадлежащий человек; мы чувствуем себя музейными хранителями, отвечающими за музейную вещь, возле которой толпится слишком много неуклюжей публики.

Замечательно, что в своем "стасовском" качестве, в роли провозглашателя лозунгов и вождя "Мира искусства", Бенуа собственно исторически не выиграл ни одного пункта своего дела. Под углом зрения его вкусов пересматривалась вся история русского искусства, им заносились в опальные листы большие имена прошлого, выдвигались на почетное место малые имена сверстников: так Бенуа создавал "русскую школу живописи". Но русской школы живописи-то из "Мира искусства" никакой и не вышло: можно сказать, что он дал все, что угодно, но только не живописцев и не русских живописцев в частности.

Назовите таких русских живописцев среди "Мира искусства". Они были у передвижников, они были у реалистов, они существовали у группы "Голубой Розы", у группы "Бубнового Валета", но их не было у "Мира искусства". У него есть немечествующие графики, есть итальянствующие декоративисты, есть универсал-прикладники, мебельщики, резчики и т. д. -- но нет русских мастеров живописи.

Бенуа выдвигал лозунг "современности искусства", а сам, вместе со всей группой, дал законченный образец искусства старинствующего, ретроспективного. Бенуа провозглашал возрождение театра художником, но создал закабаление театра декоратором, которое чуть было не кончилось его совершенным изгнанием со сцены. Бенуа не уступал Стасову в резкости и гиперболичности своих критических порицаний и похвал. Но в то время как это требует и стасовской прямолинейности и стасовского упрямства, стасовского "во имя", создавших стасовскую критическую линию, -- импрессионистическая впечатлительность Бенуа не только сегодня аплодировала тому, чему шикала вчера, но иногда разом и признавала, и отрицала, одновременно говорила "да" и "нет" в двух статьях об одном и том же предмете. Это ли не губительно? Да, это убило бы любого вождя и глашатая, но это не слишком важно для Бенуа!

Этот Бенуа,-- я назову его стасовским Бенуа,-- и в самом деле должен был отойти на покой, однако только для того, чтобы уступить место себе же самому, но себе другому, который и значительнее, и замечательнее, нежели исторический Бенуа из "Мира искусства".

Его настоящее обаяние не в водительстве, не в лозунгах, не в критиках, а в том, что поэтическим золотом становилось все, к чему он прикасался. В истории русской культуры -- это одна из самых чистых по своей художественности и пленительных по прозрачности натур. В Бенуа живет великая артистичность. В нем есть,-- позвольте так сказать,-- чудесное пушкинство. Это самый пушкинский человек за много десятилетий русской жизни. Сейчас, пишучи, я остановился, чтобы подумать, кого же действительно можно приравнять к Бенуа по чистоте пушкинского начала: в самом деле некого! У тех нет ни этой всеартистичности, ни этой всеотзывчивости, ни этой всевоплощаемости. В череде его менцелевских график, русских игрушек, петербургских рисунков, версальских пейзажей, мольеровских декораций и т. д. -- мы явно различаем наследственный очерк великой пушкинской линии: "Бориса Годунова", "Каменного гостя", "Сцены из 'Фауста'", "Пиковой Дамы". Потому-то Бенуа так национален, -- не в той же мере, ибо он не гений, но в том же качестве, ибо он слеплен из того же пушкинского теста. Отходят, отошли в историю его ретроспективизм, декораторство, барство, лубок, но то, что затаено под ними, -- дрожь сердца перед милой стариной, пафос великолепия, холя национальной породы, сочувственная близость к земле,-- все это воспринимается нами в Бенуа, как пушкинская трагедия, меняющая и сбрасывающая свои временные формы, но неистощимая и постоянная в своем существе. Этот ходящий по Петербургу живым монументом Бенуа пока не имеет преемника, -- не потому ли так настойчива в нас мысль: "Что с Бенуа?" Но есть традиционное долголетие и долготворчество у больших людей культуры. Оно должно сопутствовать и ему, ибо его сутулый силуэт, вскидывающий перед картиной лорнет к чуть занесенной голове, стал постоянным образом нашей художественной жизни.