Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

КоммерсантЪ / Суббота 25 мая 1996

-- Многое зависит от культуры нации и от истории оркестров. В Германии, где музыкальная культура сложилась в течение многих веков, музыка стала частью жизни страны, там были самые великие композиторы мира. В Британии, где таких великих композиторов не было, развитие шло другим путем. Сейчас лондонские оркестры субсидируются правительством очень плохо, а частные спонсоры то дают, то не дают. Поэтому им в последнее время приходится играть очень много. Они все время играют самую разную музыку с разными дирижерами, и английская музыка не является такой весомой частью репертуара, как немецкая или русская. В результате стали очень космополитичными и гибкими.

В Германии гибкости меньше, немецкая культура так сильна и глубока, что музыканту от нее отойти не так легко. Но немцы очень серьезные люди, каждая нота для них имеет вес, обычно у них больше репетиций, они должны очень хорошо подготовить программу. У них есть колоссальное уважение к своей работе. Если они решают что-то делать, то делают до мыслимого конца. Делают воодушевленно. Это очень трогает. Я у них этому учусь. В Германии по вековой традиции власти всегда давали деньги -- сначала эрцгерцоги и короли, потом муниципалитеты или федеральное правительство. Они сейчас дают немножко меньше (из-за воссоединения), но все равно субсидии весьма солидные. Немецкая культура не зависит от частных спонсоров, только от государственных субсидий. Это в какой-то степени хорошо, в какой-то нет. Потому что если вдруг правительство изменит свою тактику, то в Германии нет такого закона, чтобы частные спонсоры давали деньги, которые не будут облагаться налогом. Почему это может стать проблемой.

-- Я об этом не думал. Оркестр существует уже 50 лет и раньше он был оркестром радио, поэтому много играл современной музыки -- и сейчас мы много ее играем. В Берлине я дирижировал Шнитке, Сильвестрова, Караманова. Мы записали 23-ю и 24-ю симфонии Караманова на фирме DECCA, они скоро выйдут. Я хочу знать, что происходит здесь, и пропагандировать русскую музыку по мере сил и возможностей. Я сейчас собираю партитуры, чтобы, может быть, записать какие-то из новых сочинений на Западе. Кое-что я слушал в Петербурге -- Королева, мне рекомендовали Попова, но я его еще не слышал. У DECCA есть дочерняя компания ARGO, занимающаяся современной музыкой. Со мной в России ее директор. Если его это заинтересует, это может быть записано со мной как дирижером или с кем-либо другим -- не имеет значения. Я буду очень стараться, но все зависит от компании. Они должны быть уверены, что эти пластинки купят.

-- У нас нет такого понятия. Наш оркестр представляет сам себя, мы снимаем зал, у нас свой абонемент. Если имя музыканта большое, то он или она может играть все что угодно, публика придет на все. Да, иногда в турне мы зависим от того, кто нас представляет. Но обычно агенты и менеджеры ангажируют людей с большими именами, и если в программах есть что-то необычное, это не имеет большого значения. Правда, если даже Маурицио Поллини целый вечер будет играть незнакомую музыку, это может быть проблемой и у него. Нужно иметь баланс.

-- Нужно было сыграть что-то немецкое, и то, что у оркестра в пальцах. Если бы нас попросили играть новые вещи, мы вынуждены были бы отказаться от участия в фестивале. Но в этом сезоне мы играли Девятую Малера и Героическую Бетховена, так что это должно быть весьма прилично.

-- Нет. Меня не привлекает в Малере его "самосожаление". В молодости у него было много солнечной, оптимистической музыки. В первых четырех симфониях я многое люблю, но потом... меня коробит это чувство. Оно не очень помогает нам жить, я его всегда в себе убиваю. Это чувство негативное и никому не нужное. У Малера была сложная жизнь -- он был гениальным музыкантом, но он жил в Вене, и он был евреем, и хотя он принял католицизм, венцы его все равно не приняли, травили. И начиная с Пятой симфонии мы чувствуем у него много трагических нот и самосожаления -- вот этого я терпеть не могу. Но когда я дирижирую Пятую или Девятую, я не могу устоять перед силой его выразительности, перед тем, как он использует оркестр. А смысл этой музыки меня не устраивает.

-- В Мендельсоне -- нет. Это очень красивая немецкая музыка. В Малере -- да, именно это самосожаление присуще еврейскому народу. У него тоже была тяжелая жизнь многие века, и нельзя винить его. Но эта черта меня не привлекает.

-- Я стараюсь быть реалистом, не отрываться от земли. Меня интересует общение с людьми, понимание их мыслей, чего они хотят в жизни. Я не думаю, что красота может спасти мир. Слишком много людей, которых это просто не волнует. Знаете, был такой Александр Скрябин, который хотел преобразить мир своей "Мистерией"? Очень приятно, но в какой-то степени хорошо, что он скончался до того, как был бы разочарован.

-- Нет, совсем нет. Он был очень искренним, и я люблю его. Мы будем играть 3-ю часть "Предварительного действа", завершенную... нет, сотворенную Александром Немтиным -- сейчас он кончает последние несколько страниц. Это будет мировая премьера, и я очень горжусь этим. Я слышал первые две части, у меня колоссальное впечатление, особенно от второй.

-- Смотря кем, за всех не скажешь. Люди с обширным кругозором его принимают, а кто-то смеется. У Скрябина большое имя на Западе, к нему относятся немножко как экзотическому явлению, но все-таки серьезно. Более серьезно, чем 20-30 лет назад, и в этом есть наша заслуга -- Рождественского, Светланова, в какой-то степени и моя: мы кое-что разъяснили публике с иным менталитетом.

-- Оды Ленину и Сталину, наверное, никому не нужны. Но вот Второй виолончельный концерт Кабалевского, которым я дирижировал -- одно из лучших сочинений. Он вдруг сбросил все решетки и личные комплексы (если я могу об этом говорить, не знав его хорошенько лично), и его душевный мир оказался не таким простым. Я его открыл для себя неожиданно. Если в сочинениях есть смысл, связанный с личными переживаниями в этот тяжелый период, они меня интересуют. Как много нам разъяснил Шостакович, вся жизнь которого связана с жизнью народа и трагедией страны, -- ярчайший пример. Он поднял свою трагедию до вершин человеческой трагедии. И самосожаления у него -- нет. Вообще. Есть плач о судьбе Человека, а не о себе лично. Это ясно по его музыке. И он сейчас принят везде на Западе. А сколько на это должно было уйти времени? Тридцать лет с лишним. Когда я приехал в Англию в 1963 году, на Шостаковича смотрели свысока -- какая-то ерунда из России, преувеличенная, тривиальная, не стоящая внимания музыка. Они знали только Пятую, немного Первую. А сейчас это "самый гениальный композитор нашего столетия" и так далее.

-- Великие композиторы даже на такой заказ могли создать очень привлекательную музыку. К таким сочинениям слишком серьезно отнестись нельзя, но не в этом дело -- они очень хорошо сочинены. И поэтому имеют право на существование. Я записал "Песнь о лесах" Шостаковича на Западе. К этому так и относятся: гениальный композитор сделал финтифлюшку. Если так можно выразиться. То же самое и с Прокофьевым.

-- Я отсутствовал 26 лет -- с 1963 до 1989 года. С тех пор я был здесь всего несколько раз по 2-3 дня и судить о составе публике не имею права. Но и когда я жил в Москве и учился в Консерватории, я просто сидел в Большом зале и слушал -- и не очень смотрел, кто тогда ходил на концерты.