Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

КоммерсантЪ / Вторник 24 декабря 1996

В Москве наберется минимум на три полных концертных зала "Россия" людей среднего класса, способных заплатить за билеты от ста до трехсот пятидесяти тысяч рублей. Причем не из соображений престижа, моды и не потому, что в противном случае звезду N можно больше уже никогда не увидеть, а просто из любви к искусству. От большого чувства к "Фикусу, моему фикусу" или "Повороту". Средний возраст публики -- 35 лет. В большинстве своем она выглядит вполне социально адаптированной. У Андрея Макаревича она выглядела так всегда. Публика Гребенщикова долго казалась по преимуществу маргинальной. Но "Русским альбомом" была очарована самая широкая общественность. То был примерно третий набор в ряды поклонников -- он и оказался решающим. Теперь задушевная наивность АМ и стильный снобизм БГ в сфере масскульта в правах уравнены. Только пристальный наблюдатель может обнаружить специфику публики. Среди поклонников БГ преобладают девочки, причем, маленькие и хрупкие. Среди фэнов Макаревича -- мальчики. Преимущественно большие, здоровые и крепко стоящие на ногах.

Пока рабочие, служащие и тусующиеся ручейками стекаются к залу, погружаюсь в закулисную жизнь. Она светла и спокойна. Люди бродят умиротворенные и улыбчивые. Болтаются Соловьев, Шевчук и бард Александр Митяев. Добрый кулинар -- в гримерке у левой кулисы. Веселый буддист -- у правой. Между ними узкий коридорчик. Перемещаюсь влево, пристаю с расспросами: "Не возникает ли на сцене ситуация 'кто кого?'" Макаревич (немножко нервно): "Ни в коем случае. Искусство -- не бокс, и вообще не спорт". "Да, но вы такие разные..." "Зато у нас много песен на одну и ту же тему, только разными словами". Двигаюсь вправо: "Кто кого? Этого нет, честно, нет" (БГ хитро улыбается, но потом глядит подчеркнуто наивно). "Мне вчера показалось, вы иронизируете над собеседником, когда отвечаете песней на песню". "Когда я на кухне пьяный иронизирую, все гораздо хуже". "Макаревич говорит, вы поете про одно и то же". БГ (добродушно): "Ему видней, он мудрый".

И тут Борис Гребенщиков неожиданно захотел стать буддой. Ему вдруг совершенно необходимо сделать высокий пучок. Телерепортер тщетно ищет шпильки. Какой-то гражданин с роскошной ТВ-парковской косой закручивает ему пучок и затыкает его длинной палочкой. БГ становится похож на японца. По причине отсутствия тыквы отправляется к сцене налегке. Параллельно движется похожий только на себя самого Макаревич.

А на сцене сидят Алексей Зубарев и Сергей Щураков. Уже минуты две они с непроницаемыми лицами наигрывают "ум-ца, ум-ца". Зал нервно, потом весело смеется. А вот наконец и герои прекрасных дней. Они сошлись, два берега. Оба в скромном черном, обнимаются, усаживаются на табуреты. Всплывает старинный сюжет про биполярность российского центра (Москва--Ленинград-Петербург). И на одном полюсе, конечно, простодушие, на другом -- эстетство. Впоследствии событие неизбежно будет восприниматься как хрестоматия национального песенного стиля. Два героя подчеркнуто и осознанно ретроспективны. Чувствуют ностальгию зала по русскому року и ранней советской попсе: "Мы рады, что вы зашли, мы тут попоем, хотите -- послушайте". Мягко и ненавязчиво эстетизируется ситуация кухонного музицирования. Антишоу: минимум срепетированного действия, непритязательный до примитивности случайный свет. Простенькая акустика. Звук качественный, пока что-то не начинает занудно фонить. Актуальная форма диалога. Один поет: "На два часа вы станете добрее, вопрос 'быть иль не быть' решите в пользу 'быть'". Другой ответствует: "О высоком? Ладно, 'зеленая лампа и грязный стол'". БГ по большей части лиричен, Макаревич то и дело ударяется в патетику. Он поет только от собственного лица. БГ -- всегда от лица лирического героя. У него этих лиц -- тысячи. А у Макаревича имидж исчерпывается формулировкой "живет такой парень". Последний -- воплощенный логоцентризм. В 1995 году он с упоением пишет песни про Гайдара со Строевым, и песни попахивают костерком. БГ -- все больше про любовь. Нежно, изысканно, печально и стильно ("Для тех, кто влюблен"), и распространяет аромат благовоний. Один с пристрастием относится к газете "Смак", другой просматривает на досуге "Катманду-таймс". У АМ живет собака Батя, у БГ в лондонской квартире -- привидения. У обоих в активе песни политического, идеологического, эстетического протеста. АМ цитирует "Таганку" в песенке "Братский вальсок", БГ припоминает об указанных некогда характере и направлении движения: "С мешком кефира до великой стены". Музыкальная стилистика одного определяется бардовской песней (составные части -- напевы блатные и массовые студенческие), другого -- городским романсом и блюзом. Разница налицо. Однако что теперь с того. Очень многое отболело, как некогда сложные отношения "машинистов" с "аквариумистами". Если у кого еще саднит то место, где "моей звезде не суждено", это его личная проблема. Гребенщиков изящно режиссирует пьесу, в которой два джентльмена солидного возраста перебрасывают мячик, сопровождая движения вежливой, в меру бессмысленной, в меру ироничной болтовней о патриотизме, любви и погоде. Он последовательно обессмысливает излияния Макаревича и свои собственные. Похоже, он хорошо осознает свою персонажность и помогает то же осознать партнеру. Теперь оба до крайности похожи на странствующих китайских поэтов и мастеров Возрождения одновременно. Тексты обоих сегодня не обещают актуально значимых смыслов. Обмен любезностями: Макаревич поет "Десять прекрасных дам", Гребенщиков -- "Начни с начала". А потом они вместе поют Вертинского, "Темную ночь", "Целый день стирает прачка", "Весну на Заречной улице" и "Лейся песня" из кинофильма "Семеро смелых". Становится внятным замысел: показать завершенной и цельной русскую песенную эстетику. Дать почувствовать, что в местном контексте вопрос "песня слышится иль не слышится" намного существенней, чем "быть иль не быть". И можно петь у костра, на кухне и на сцене вперемешку "Золото на голубом", "Изгиб гитары желтой" или "Когда я пьян, а пьян всегда я". Песня в русской городской культуре всегда -- по жизни. Можно сделать шаг в сторону и углядеть в эпохе песен завершенность художественного объекта. И удивиться ее трогательному великолепию.