Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

КоммерсантЪ / Пятница 12 мая 1995

О Валерии Афанасьеве мы писали не однажды: последние несколько лет пианист регулярно дает концерты на родине. Афанасьев не принадлежит к международному исполнительскому мейнстриму, выступая -- и на словах, и на практике -- его высокомерным критиком. Его предпочитают видеть и слышать там, где ценят экстравагантность и нонконформизм, где индивидуальная отличимость трактовок едва ли не важнее, чем соответствие профессиональным порядкам и даже диалог c актуальными достижениями современников. Москва -- отчасти из таких мест, поскольку любой эксперимент, предлагаемый артистом, находит здесь фундамент для своего осуществления. К числу таких экспериментов можно отнести литературные: Афанасьев считает себя писателем и поэтом, не раз выступал в в Москве в жанре чтений и даже издавался. Другим полем эксперимента в последние несколько лет стала дирижерская деятельность -- в этом качестве Афанасьев явился московскому слушателю и теперь.

Модернистская ориентация артиста не сказывается на его репертуаре. Он достаточно хрестоматиен: Моцарт, Шуберт, Шопен, Брамс и тот композитор, который нам кажется наиболее соответствующим его подходу к интерпретации, -- Бетховен. На одном из концертов в Большом зале Афанасьев дирижировал увертюрой "Кориолан" и Шестой ("Пасторальной") симфонией, играл Третий концерт для фортепиано с оркестром. Как дирижер Афанасьев неизменно производит сильное впечатление -- правда, в основном на тех, кто верен ему уже издавна. Банальные педанты неизменно подчеркивают, что Афанасьев совершенно не владеет дирижерской техникой, восторженные почитатели утверждают, что благодаря Афанасьеву они наконец-то стали догадываться, как дирижировали великие артисты прошлого века -- Лист, Берлиоз -- когда каноны дирижерской техники еще не сформировалась. Так или иначе, в лучшие минуты Афанасьев действительно добивается от оркестра нужного ему результата -- несмотря на то что его действия на том месте, где обычно располагается дирижерский пульт (Афанасьев дирижирует неизменно наизусть, без партитуры) на неподготовленного зрителя производит шокирующее впечатление. Никто не сомневается, что утрированная и как будто безумная жестикуляция является эзотерической частью его высказывания; вместе с тем прозвучавшая в концерте "Пасторальная" во многом удалась и музыкально -- по крайней мере, 1-я часть и Скерцо.

Но все же приходить на этот вечер стоило не из-за нее, а из-за Третьего концерта, в котором сдержанный и четкий Андрей Чистяков заменил на дирижерском месте Афанасьева, занявшего место за клавиатурой. Весьма интересно сопоставить Третий концерт в интерпретации Афанасьева с одной из примечательных трактовок этого же произведения, прозвучавших в Москве в последнее время, -- исполнением Алексея Любимова. Для Любимова Бетховен -- композитор начала XIX века, в значительной степени приверженный стилевым и композиционным идиомам своего времени. Для Афанасьева тот же автор -- гений чистой мысли. Если каким-то образом историческая (как и национальная, жанровая) определенность бетховенской музыки в игре Афанасьева и обнаруживается, то исключительно через сферу философии. Исполнение Афанасьева словно возвращает нас к строю вещей, свойственному знанию прошлого века, для которого музыка имела то же важнейшее значение, что и фольклор, кино или информатика для исследовательской мысли нашего века. Пожалуй, единственное, что интересовало Афанасьева в этом исполнении, -- интеллектуальная связь или же полемика времен, единственным способом для выражения которых могло быть его индивидуальное всевластие. Если "федосеевский" оркестр, помогавший Афанасьеву в концерте, не всегда тянул на соответствие уровню его замысла, пианист считал это проблемой оркестра. Такие вещи, как общее звучание целого, его внимания почти не отвлекали.

Наверное, медленная часть бетховенского концерта -- пик всей программы -- запомнится слушателю надолго. Не так хороша была сольная программа Афанасьева, включавшая шесть ноктюрнов и двенадцать мазурок Шопена. В их исполнении пианист был столь же последователен и непреклонен, как и в Бетховене. Но, в отличие от великого германца, Шопен не укладывается в ложе философских истолкований. Играть его от этого ничуть не проще. Афанасьев и не пытался вступать на зыбкую территорию мерцающей оттенками романтической поэтики, где встретил бы слишком много слишком известных соперников, зато оказался слишком зависим от собственных модернистских штампов. Заменить собою Шопена ему не удалось, хотя многие из его почитателей наверняка согласились бы на такую замену.