Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

Известия / Пятница 09 апреля 1999

Сегодня вечером по каналу ОРТ (21.30) пройдет российская премьера телефильма "Рихтер. Непокоренный". Француз Брюно Монсенжан -- мастер большой темы и крупной формы: героями его работ были Глен Гульд, Дитрих Фишер-Дискау, Давид Ойстрах, Иегуди Менухин. Сняв фильм о Рихтере, музыкант-документалист попал в ментальный узел русской культуры: более безусловной фигуры в ней нет.

О Рихтере могли бы высказаться многие; но эта работа не следует стереотипу, когда портрет героя складывается из суждений о нем (такой фильм о Рихтере, запомнившийся всем, кто его видел, сделал в 70-е годы Андрей Золотов). Фильм Монсенжана -- это речь самого Рихтера, его голос, его интонация. Внешне принцип прост, и может показаться, что в основе фильма -- всего одно или два интервью. На самом деле это результат трехлетнего общения, в течение которого музыкант постепенно привыкал к собеседнику. Сначала говорили всухую, потом появился магнитофон и лишь после долгого сопротивления -- камера.

Основной материал снимался в Антибах, под Ниццей, зимой 1996/97 гг. (за полгода до смерти Рихтера), каждый день маленькими порциями -- чтобы сохранить единство освещения. К тому времени уже стало понятно, что самому Рихтеру нужна эта работа: в отличие от многих музыкантов он вел только дневник своих концертов, не оставив книг или хотя бы мемуаров, не поделившись опытом, не опровергнув написанных о нем неточностей, не исправив недомолвок. Фильм Брюно Монсенжана -- окончательный рихтеровский автобиографический знак. По словам режиссера, посмотрев материал, Рихтер сказал -- "это я".

Трехчасовой монолог музыканта собран режиссером порой из крохотных фрагментов, и это иногда слышно; там, где голос Рихтера звучит за кадром, часто использовался материал магнитофонных бесед. Конструкция рихтеровской биографии в итоге оказалась авторской складкой режиссера; но, оставляя себе право на интерпретацию, Монсенжан прежде всего стремился к документальной и психологической точности. Сюжетика фильма чрезвычайно деликатна: в устах Рихтера звучат весьма неконвенциональные суждения о Прокофьеве, Шостаковиче, Юдиной, Нейгаузе, Ростроповиче; еще рискованнее откровенность Рихтера в рассказе о собственной матери. Разумеется, Нина Львовна Дорлиак имела свою точку зрения на то, что подойдет для фильма о Святославе Теофиловиче и что не очень -- но единственным человеком, с кем режиссер сверял меру высокого и человеческого, был сам Рихтер. На самой последней стадии совместная работа прервалась; для окончательной корректуры была назначена встреча в Москве -- 2 августа 1997 года. 1 августа Рихтер умер. Монсенжан отказался снимать похороны: "это фильм о живом Рихтере".

Такого живого Рихтера никто из его почитателей никогда не видел. Первое же его появление в кадре -- шок. Исхудавший, прозрачный, почти бесплотный, бесконечно печальный, он порой производит впечатление музыканта, из которого вычтена сама музыка, -- по соседству же из архивных кадров, где Рихтер играет Прокофьева, хлещет просто шторм энергии. В пору съемок фильма, как ни странно, Рихтер еще допускал возможность своего возвращения на сцену, и более всего его беспокоили нарушения внутреннего слуха. В ряде эпизодов большее, чего мог добиться режиссер, -- это попросить Рихтера читать дневник. Речь Рихтера держится на слабом тлении эмоции и при этом -- скрупулезно точной, "противной" памяти.

Очевидно сильная составляющая часть фильма -- Рихтер в концертах и кинохронике. Некоторые записи -- потрясающие, некоторые, из поздних, обидно неудачные, но все (что оценили опытные телеработники) незатасканные и просто неизвестные. Есть и любительские кадры, есть старая кинохроника, сохранившаяся в архивах, однако часто... без звука -- и порой даже без указания на то, какое произведение исполняется. В ряде случаев по движению рук и клавиш Монсенжан смог опознать исполняемое и подложить существующие рихтеровские фонограммы.

Режиссура Монсенжана активна в деталях и пассивна по существу. На 70 процентов фильм популяризаторски иллюстративен (это касается и музыки, и лиц, и географии, и неизбежной советской истории). И не всегда искусственно смоделированное режиссером время течет так же значительно и трагично, как время пауз рихтеровского монолога, как медленная часть знаковой сонаты Шуберта. И все же эффект велик: "Непокоренный Рихтер" (а лучше -- неразгаданный?) -- и документ, и портрет. Как графика Фалька, Кокошки, Жилинского, Злотникова, как фотографии Ахломова. Только портрет в трехчасовой экспозиции, которая заканчивается автопризнанием -- "я себе не нравлюсь".