Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

Известия / Вторник 28 марта 2000

Марина Борисова, Петр Поспелов

Столица Урала впервые за ХХ век услышала живьем "Страсти по Матфею" в 50-е годы. Тогда же дирижер Марк Паверман сделал и "Страсти по Иоанну", повторенные в 80-х Андреем Чистяковым. И вот сегодня -- второй по счету "Матфей", которого Дмитрий Лисс и Уральский филармонический оркестр дали двумя дублями с интервалом в день, посвятив концерты 250-летию смерти Баха и 2000-ю христианства. Историческую роль концертов подкрепили выписанные Немецким культурным центром им. Гете пять солистов из Германии, среди которых неправдоподобно значился тенор Ханс Петер Блохвитц -- заграничное имя такого ранга являлось сюда впервые. "Матфей" номер 2 имел исключительного Евангелиста, вызывавшего сопереживание каждой детали сюжета и всем ключевым словам (в реплике "Иисус же опять закричал громко и умер" одно последнее слово -- шедевр и вершина пути), за что прощались обусловленные недомоганием хрипы вместо фальцетного верха.

Но главным смыслом екатеринбургских "Страстей" оказались не последние земные дни Христа, дошедшие до полного зала в книжечках либретто (подстрочный перевод музыковеда Евгения Рубахи), а поединок хора и оркестра с солистами. Германцы дали образец стиля -- внятного камерного пения, где каждое слово своей безыскусной простотой обращено к сердцу. Им отвечало могучее дыхание хоров (Магнитогорская хоровая капелла), превратившее Баха в густую кашу немецких фраз, пронзительно выкрикиваемых на утробном форте. Оркестр, перепутавший Баха с другим немцем -- Брамсом, аккомпанировал монотонно и вязко, а густые скрипичные соло напоминали заболтанного балетного Чайковского или потрепанного Вивальди российского разлива.

Разумеется, пресловутый европейский аутентизм насильно мил не будет, и Бах, причесанный под XIX век, -- возможно, наш ответ помешанному на подлинности Западу. Речь об элементарном соответствии смыслу "Страстей": тихое трогательное прощание заключительного хора ("Мы склонились со слезами и взываем к тебе в могиле: покойся кротко!") отчего-то голосилось также истошно (особенно надрывались сопрано), как коронационная "Слава!" из "Бориса Годунова" Большого театра в записи 1954 года. Однако бурные аплодисменты свидетельствуют об успехе мероприятия: прочитать "Матфея" вживую Екатеринбургу выпадает раз в пятьдесят лет, и тут не до смысла -- слишком уж громкая культурная акция.

В Москве "Страсти по Матфею" уже прозвучали (об этом мы писали на прошлой неделе) на открытии "Года памяти Баха". Прозвучали не лучшим образом, несмотря на участие дирижера и певцов из Германии; картину скрасил лишь Ханс Петер Блохвитц (единственный, кто выступил потом и в Екатеринбурге), но и он оказался не в блестящей форме. Москва, однако, стойко выдержала испытание и к Баху не охладела. Поэтому, когда наступил черед "Страстей по Иоанну", Большой зал Консерватории тоже брали штурмом.

В отличие от старшего брата "Матфея", годами не появлявшегося на московской сцене, "Иоанн" звучал на ней не далее как в прошлом сезоне: то был тоже опыт русско-германского исполнительского союза, в котором, как ни странно, Академия старинной музыки Татьяны Гринденко выглядела современнее, чем Марбургский хор имени Баха. Нынешняя попытка, виновниками которой оказались Немецкий культурный центр им. Гете и, в качестве спонсоров, "Винтерсхалль" и "Газпром", оказалась самой удачной из всех подступов к крупноформатному Баху.

Это и не удивительно, поскольку первым лицом проекта был Петер Шрайер, одним из коньков которого, наряду с моцартовскими оперными партиями и шубертовскими Lied, издавна является пение от лица баховских Евангелистов. Впрочем, для тех, кто помнит записи Шрайера в "Страстях", сделанные лет пятнадцать назад (к тому времени певец успел стать и профессиональным дирижером), существовали и опасения: каков окажется Шрайер сейчас, в свои 65 лет? Опасения развеялись с первых тактов: его тенор остался точь-в- точь таким, каким был, - подвижным, легким, летящим, а драматургия партии отстроена до мелочей. Повествуя евангельскую историю, Шрайер не упустил ни одной ноты, ни одного интонационного поворота, замирал ли он на бестелесных верхних звуках или выпевал плачущие колоратуры, был ли обстоятельно спокоен или взрывался гневом. Мастер опытный и тертый, Шрайер уверенно творил два дела сразу: пел все наизусть, не выходя из образа, и одновременно предоставлял другому существу в себе дирижировать, не меняя позиции и не нуждаясь в том, чтобы поворачиваться спиной к залу. Можно сказать, что "Страсти по Иоанну" вышли концертом для Евангелиста с хором, оркестром и прочими солистами. Шрайер был и главным блюдом, и поваром, приготовившим к нему гарнир. Гарнир оказался тоже на редкость съедобным.

Небольшой смешанный хор "Favorit-und-Kapell", прилетавший из Лейпцига всего на сутки, звучал гибко и нюансированно, на лету повинуясь рукам и затылку Шрайера и уснащая каждый хорал дивным разнообразием оттенков. В Москве же Шрайер, по совету Алексея Любимова, получил в распоряжение ансамбль "The Pocket Symphony" - отборную часть Ансамбля старинной музыки Московской консерватории во главе с его лидером, скрипачом Назаром Кожухарем. Молодые, но уже опытные в деле исторического исполнительства музыканты легко приспособили свое умение к требованиям Шрайера, далекого от догматического аутентизма, и собрали изысканный букет тембров, где современные струнные сочетались с лютней, виолой да гамба, гобоями да качча, траверс-флейтами, клавесином и органом-позитивом. Кое-где облегчив инструментовку, Шрайер добился от московских подопечных живого и сбалансированного звучания; хороши были инструментальные соло (правда, пару раз они заслоняли певцов), а команда "континуо" (группа поддержки Евангелиста в речитативах) заставила зал пускать слюнки от наслаждения деталями звукового букета.

Немецкие певцы-солисты выглядели предпочтительнее, чем во всех предыдущих немецко-российских коалициях; сопрано Ульрике Штауде, впрочем, была слабее, нежели ровные и точные альт Элизабет Вильке, баритоны Йорг Хемпель и Эгберт Юнгханнс, зато тенор Маркус Ульманн очаровал свежестью голоса, техникой и стилем - не помню другого случая, когда на одной сцене пели сразу два отличных тенора.

Вместе с тем нельзя сказать, что история страстей Христовых (в те моменты, когда сам Шрайер замолкал) поражала драматизмом и сильными переживаниями. Экстраординарные новации Баха, натурализм и резкость его звукописаний были транспонированы просвещенными молодыми людьми в область гедонизма и утонченного вкуса. Результат нежил, а не потрясал. Цивилизованность взяла верх над пассионарностью. Судите вашего рецензента, если он пишет об этом без упрека, -- ему понравилось.

ПОДПИСЬ:

Петер Шрайер спас престиж фестивального цикла "Год памяти Баха"