Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

Русский Телеграф / Суббота 18 октября 1997

Будучи поклонником пива "Балтика", я радуюсь также тому, что искусные петербургские пивовары присылают теперь в Москву не только свой чудесный продукт, но и оркестр Мариинского театра. Благодаря им, а также гостеприимному Госконцерту москвичи получили возможность в очередной раз послушать, как их любимец Валерий Гергиев управляет своим фирменным оркестром.

В последние годы Гергиев в Москве бывает часто и пользуется успехом всегда, независимо от качества результата. А качество результата впрямую зависит от того, дирижирует он каким-либо из московских оркестров (будь то светлановский, федосеевский или плетневский) либо своим собственным. Обе свои крупные московские удачи недавнего времени он разделил с Мариинским театром -- сначала это была "Ромео и Джульетта" Берлиоза с Ольгой Бородиной в качестве солистки, потом -- спектакли "Игрок" и "Саломея". Весной мы ждем Мариинский в Москву снова: на фестивале "Золотая маска" будет показан вагнеровский "Парсифаль". Казалось бы, в ожидании этого события можно и повременить с визитами; тем не менее Гергиев нашел достойный повод для внеочередной встречи -- концерт был посвящен памяти Святослава Рихтера и Георга Шолти.

Дирижер прилетел из Лондона, оркестр приехал из Петербурга. Встретиться им удалось лишь перед самым концертом. И если скрябинский "Прометей" был недавно сыгран для записи на Philips, что обещало исполнению должные кондиции, то Шестая симфония Малера, не самое ходовое сочинение в репертуаре оркестра, требовала некоторой подготовки. Начало концерта было назначено не на обычные 7, а на 8 вечера, а реально концерт начался еще позже: до тех пор, как в зал пустили публику, за закрытыми дверями продолжалась репетиция -- обычный стиль Валерия Гергиева, к которому давно привыкли в Петербурге.

Зная пристрастие Гергиева к оглушительным звучностям, можно было заранее предполагать, каким получится "Прометей". Все оказалось наоборот. Перед нами текла, таинственно мерцая, густая магма, обнаруживая свою жизнь в смутных всплесках, бурлениях, клокотаниях -- и лишь труба высовывалась из нее змеиной головой, произнося свой неоднократный клич. Манера игры солиста Лексо Торадзе взывала скорее к Мессиану, чем к русской фортепианной традиции. Оркестровый пласт был сыгран в духе Штокхаузена или Лигети: огню предоставлялось только тлеть, но не разгораться к ясной финальной цели. Тем неожиданнее оказался финальный аккорд, ослепительно громкий и немыслимо долгий. Не исключаю, что композитор будущего был бы доволен таким экстремальным вариантом исполнения своей партитуры -- во всяком случае, публика была в восторге, а мне захотелось купить этот компакт-диск.

Но с Шестой симфонией Малера, стоявшей в программе второго отделения, ничего подобного предпринять было, конечно, невозможно. Мировой рынок компакт-дисков набит высококачественными записями симфоний Малера, мало чем отличающимися друг от друга, разве что в одной лучше слышны коровьи колокольца, а в другой громче ударяет в финале деревянный молот. Если это и преувеличение, то небольшое -- и все дело в том, что Малер, при всей своей гигантомании, столь же гигантски конкретен: каждая подробность в его многоэтажных партитурах определена предельно конкретно -- указаниями штриха, оттенка, изменений темпа. Соблюдение деталей не освобождает дирижера от того, чтобы находить свое дыхание, свою логику поведения в обстановке этой всегда избыточной, всегда экзальтированной и, положа руку на сердце, не всегда первоклассной музыки. Подобным образом трудно разобраться с архитектоникой опер Мусоргского или романов Толстого: с Малером дирижеру приходится вести себя деликатно, как с трудным в общении знакомым. И здесь Гергиев обнаружил достоинства неожиданные.

Сколько бы ни говорили о нем как о театральном дирижере, переносящем на концертную эстраду оперные манеры, театрального в Шестой оказалось не больше, чем в самой партитуре. Даже странно, что не слишком клубился берлиозовский туман в финале, что стоячие картины в третьей части не вызывали в воображении кулис и задников. Гергиев поразил точностью, строгостью, дисциплиной. Вместо него самого была именно Шестая симфония Малера. И окончательному совершенству мешал только не до конца выстроенный баланс. Правили бал низкие струнные и низкие медные; скрипки, сами по себе мягкие и ладные, слегка терялись в оркестровой массе. Хотя ни к кому в оркестре претензий быть не могло (как прекрасно солировал валторнист, хоть и смазал две-три нотки!), общая картина не всегда достигала полной ясности и прозрачности, не всегда обходилась без лишних призвуков и обертонов, обычно обязанных своим происхождением грузной звучности восьми валторн. Чем меньше одновременно звучало инструментов, тем лучше они слышали друг друга -- ансамбли солистов-духовиков со скрипкой были изумительны.

Но все же исполнение в целом стало победой: такого Гергиева с московскими оркестрами мы не слышали. И особенной победой стало Скерцо. По количеству населяющих ее внутренних героев со своими амбициями эта часть, по-моему, самая сложная часть у Малера вообще -- постоянное наступление маленьких мотивных полков, перемены метра, почти как у Стравинского в "Весне священной", танцы некоего "дедушки", про которого никак нельзя забыть... Гергиев и его оркестр отнеслись ко всей этой чертовщине с самым трогательным вниманием -- лучший результат я слышал только в записи Клаудио Аббадо.

Успех Шестой у слушателей был велик. А я думал: как удивительно, что выпал случай восторгаться Гергиевым не за его артистическую исключительность, а за подвижничество и верность тексту. И если "Прометей" не слишком подходил для мемориала Рихтеру, то лучшего способа почтить память великого Шолти, чем так сыграть трагическую Шестую Малера, и придумать было невозможно.