Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

Русский Телеграф / Среда 17 декабря 1997

Программа концерта в Большом зале Петербургской филармонии составилась из произведений композиторов так называемых "национальных школ" -- Сметаны и Сибелиуса -- и Третьего фортепианного концерта Прокофьева. Такой выбор нельзя не признать рискованным и непопулярным. Симфонические поэмы "Из чешских полей и лесов" Сметаны, "Дочь Севера" Сибелиуса и даже его Седьмая симфония исполняются у нас довольно редко. Их звуковые одежды скромны и не похожи на вечерние платья. А прокофьевский Концерт -- казалось бы, наиболее выигрышный и оркестрово броский опус -- законно полагает оркестру не вполне ведущую роль.

Мероприятие было приурочено к национальному празднику Финляндии -- 80-летию отделения от нее России. Видимо, поэтому солировать в чисто русском Концерте Прокофьева пригласили Олли Мустонена. 25-летний пианист находится на подъеме головокружительной карьеры, опыты его уже "поразили слушателей Европы и Америки", сказано в филармоническом буклете. Это правда. Мустонен поражает -- но как неумелый актер, играющий, или, скорее, позирующий всем телом. Некогда Лев Термен построил терпситон -- огромный инструмент, чей звук вызывался движениями танцовщика внутри электромагнитного поля. Здесь похоже было, что звук рояля вызывался щедрыми взмахами рук солиста. Они придавали исполнению видеоряд, своим постоянством назойливо музыке перечивший. Закрыв глаза, можно было слышать добротный пианизм среднеевропейской возвышенности -- не без неровностей и провалов, поскольку, роняя с высоты более полуметра руки на клавиши, трудно рассчитать силу удара первых о вторые. Зато хорош Мустонен был в виртуозных пассажах, когда недоставало времени "играть вдохновение" и приходилось играть одни только ноты. В целом же рояль предстал неглубоким -- сухо-колючим и не дающим отзвука даже в акустике Большого зала. Наверное, в соответствии с расхожим суждением о Прокофьеве как о гении ударно-молоточкового пианизма. Сам автор, однако, много больше ценил свою неброскую лирику. А чтобы ее донести, требовался совершенно иной мышечный тонус. Пианистам известно: кисть подвижнее пальцев и норовит делать их работу по извлечению звука. Но только за счет активности пальцев возможно углубить звук и придать даже якобы спортивному Концерту Прокофьева "больше силы, больше объема".

И больше трепета, как бы говорил Пааво Берглунд оркестровым аккомпанементом, нежно-острым и оптически подробным. Предельная естественность темпов вопреки эксцентрике солиста была его заслугой. Будучи по статусу ведомым, дирижер незаметно вел за собой пианиста, которому и достались восторги зала. Думается, у Олли Мустонена большое и светлое будущее. Уйдет чрезмерная, на публику, "поза орла", обустроится туше, но не пропадет юный кураж авангардиста, дерзость спорить с великими авторами прошлого. Аппаратура фирмы Decca (обладателя эксклюзивного контракта с артистом) сгладит западающие и торчащие ноты, ежели они останутся -- и записи новой звезды станут достойно расходиться, обеспечивая полные залы и, конечно, более восторженную критику.

Симбиоз Российского национального оркестра и дирижера Пааво Берглунда напоминает о кентавре. Лошадь и наездник слились воедино. Казалось, нет зазора между намерениями дирижера и подчинением оркестрантов. Жест Берглунда не адресован залу, не являет виртуозности руки. Но он сосредоточивает всю энергию мастера -- а она огромна -- в четком произнесении музыкальных словес. Этот подход -- единственно возможный в обращении с партитурами, начисто лишенными внешних эффектов. И Сметана, и Сибелиус мыслили очень чувственно, однако прикрывали "страх и трепет" творца: один -- жанровостью и даже этнографизмом, которые часто сопутствуют рождению традиций и школ в новых для нации видах искусств; другой -- упрямым установлением в своих опусах необычайного порядка вещей, будто в пику "великим" музыкальным нациям Европы.

Симфоническая поэма Бедржиха Сметаны "Из чешских полей и лесов" входит в шестичастный цикл "Моя Родина". Это единственный в таком роде мифолого-географический справочник, а одновременно и эпос. В эпосе деяние уступает место созерцанию, развитие сменяется любованием, а связь предметов становится данью формальному единству. Таковы и поэмы Сметаны. В исполнении Берглунда и РНО пятнадцатиминутная пьеса развернулась в многофигурное полотно. Каждый его образ был идеально выписан; баланс оркестровых групп не оставлял желать лучшего, а сами эти группы звучали легко и наполненно. Струнные скромно обнажали прелести русской скрипичной школы, оставаясь подвижными и не обижая деревянных духовых. Те удивляли полнотою и роскошью тона, слитностью вертикалей, где, однако, каждый исполнитель просвечивал, словно бы играл ответственное соло. Медь была великодушна в tutti и разнолико-подвижна вне его. Берглунд добился такой смысловой плотности музыкальной материи (при акустической прозрачности), благодаря которой звучащее тело оркестра уже почти заслонило авторскую мысль, -- однако счастливо остановилось на той грани, когда само по себе любое движение исполнителей рождает в слушателе восторг, но восторг в адрес композитора.

Венчала концерт Седьмая симфония Яна Сибелиуса, его последнее крупное произведение. Итог пути, преждевременное завещание, написанное за 33 года до смерти, она обладает мерой странности, достаточной для того, чтобы в течение семидесяти лет так и не стать любимым и репертуарным опусом вне скандинавских стран. Эта пирамида хранит знание о себе, эта симфония -- о чистом звуковом движении. Грандиозная одночастная конструкция оживлена током слышимой биомассы. Кажется, ее "содержание" составляют не чувствование или мышление и даже не абстрактная звуковая жестикуляция. Ничего отдельного не остается в памяти, а только медленная игра стихий. Адажио, скерцо, действенное аллегро еще слышны в ней, но уже как симфонические привычки. Они уцелели по необходимости изъяснить Землю, Воздух, Огонь. Оркестровая палитра РНО была скупа и интенсивна, по воле Сибелиуса и Берглунда. Настал момент истины, когда выдающийся коллектив, исполняя "музыку о музыке", играл "о своей игре", упиваясь собственным звучанием и высокой властью над людьми в зале. Ничего более аутентичного ни для Симфонии, ни для РНО нельзя было придумать, и в этом заключалась правда происшедшего чуда.