Музыкальная критикаБалет в МосквеМосква изо всех сил старается стать столицей балета. Это видно невооруженным глазом, особенно после сонной, провинциальной жизни балетного Петербурга: дежурные будни Большого театра украшаются "Божественными", "Жизель" обшивают у парижских портных, малоодаренные наследники сооружают фонды именитых отцов, в город свозятся авангардные танц-труппы и экспозиции, посвященные жизни и деятельности тех, кто к Москве никакого отношения никогда не имел, -- в хозяйстве все сгодится. Батальон московских критиков превращается в железный интеллектуальный кулак русской балетной аналитики. В очередной раз, после 30-х и 60-х годов, в Москве идет накопление первоначального балетного капитала. Балета стало слишком много. Вот-вот должно произойти чудо. Его-то я и искал три дня в Москве.Русский Телеграф / Суббота 20 декабря 1997 День первый: Нуреев у Нащокина"Слава Богу, что хоть так!" -- этот утробный крик, подозрительно схожий с классическим "больше двух в одни руки не давайте!" (он донесся до меня недавно на сейле "Кензо" в Петровском пассаже), я прочитал в книге посещений галереи "Дом Нащокина". Его можно считать девизом и метафорой выставки останков аукционной распродажи парижских апартаментов покойного Нуреева. Вожделеющие понюхать тень "Гения танца" согласны на все: на пару комодов, академические штудии голых мужчин, несколько золотых безделушек и потрепанные балетные колеты; согласны читать безграмотно переведенные с французского аннотации и разглядывать фотообои с изображением курьезного склада мебели и живописи, который устроил "Гений танца" на набережной Вольтер.
Откуда такой ажиотаж? Исследовательская ценность экспозиции приближается к нулю. Хаос фотораздела (за исключением оригиналов Аведона) не интересен: все сто раз напечатано в толстых книгах, которые лет десять как покинули библиотечные спецхраны. Псевдокаталог со слюнявым "эссе" и "неоднозначными" свидетельствами "очевидцев" так же тосклив, как страницы порнографических сказок "Руди Нуреев без макияжа" (я не знаю никого, кто дочитал бы этот опус до конца). Фотообои с изображением интерьеров вызывают чувство неловкости: на них запечатлен лишь апофеоз феномена "из грязи в князи" (мой коллега сравнил нуреевскую эстетику с эстетикой Людвига Баварского -- я бы согласился, если бы речь шла о каком-нибудь принце крови, а не о советском артисте балета). Ответ прост: в "Доме Нащокина" нам предлагают избыть вуайеристский комплекс советского коммунального быта и подглядеть в замочную скважину "отдельной" квартиры -- то есть подсмотреть, "как люди живут". Это и есть главный нерв выставки, ее единственная считываемая концепция и ее простодушная техника (фотообои вместо интерьера; стеклянные перегородки, отделяющие публику от дорогих вещей и даже от телевизора). На этот крючок попали все: знатоки и дилетанты, старые и молодые, толстые и тонкие, красивые и безобразные, нищие и богатые (количество припаркованных к галерее иномарок и норковых манто в гардеробе говорит, что про выставку знают не только балетоманы). Вот и рассаживаются они все вместе перед видеомониторами и принимаются оживленно препираться о том, что смотреть: "Лебединое озеро" с Нуреевым и Фонтейн или документальный фильм "про красоту и про богатство".
Но вот беда -- так "люди" больше не живут. В нащокинских покоях выставили уходящую эпоху и уходящую натуру. Времена "Рудика", "Миши", "Наташи" прошли. Больше никогда не повторятся благословенные политические побеги, астрономические гонорары, апартаменты в духе пещер Али-Бабы. Нынешние властители балетных дум катаются не в золотых каретах, а на железных "Харли-Дэвидсонах" (пусть и стоят они дороже золотых карет); одеваются не в парчу и кимоно, а в хэбэшные T-shirt из соседнего универмага; обдают собеседников не презрением и матом, а дезодорированной вежливостью и доброжелательностью. И танцуют не до клинической смерти, а до пенсии, которая по законам балетной профессии наступает ровно на двадцатом году карьеры -- в 38 лет.
Время великого балетного китча прошло. От него остались видеокассеты с кодами из "Корсара", "Дон Кихота", "Лебединого озера", золотой саркофаг парижской "Баядерки" да стандартные басни нью-йоркских гомосексуалистов про то, "как я спал с Нуреевым". В конце концов этот китч был настолько невыносим, что преемник Нуреева на посту директора танца Парижской оперы Дюпон, купив себе квартиру в Бют-Шомон, в сердцах соорудил интерьер в духе хирургического кабинета: выкрасил стены в белый цвет и поставил пару стульев. Потом и Дюпона убрали (он тоже оказался не чужд красоте -- обильно позировал на страницах журнала "Мадам Фигаро"), а директрисой сделали даму с обликом секретарши -- так нейтральней.
Впрочем, рецидивы этого китча еще долго будут сопровождать нас там и сям. Свежие образцы: недавно виденный мной фотопортрет увитого виноградными гроздьями и листьями танцовщика Малахова с подписью "Аполлон притворяется Дионисом" и выставка Рудольфа Нуреева в "Доме Нащокина".
День второй: немцы в МоссоветеВ поисках антикитча я метнулся в Театр Моссовета, где франкфуртская группа S.O.А.P. давала "Объект константы". Что означает эта аббревиатура, никто толком не знает, как не знает, что такое "Объект константы". Непросто также через полчаса после окончания спектакля вспомнить, что происходило на сцене. Кто-то, вроде, мыл волосы, бегал по кругу за лучом фонаря, катал боулинговые шары, пытался даже танцевать и завести диалог с залом на горячую тему "танец и сексуальность".
В буклете вместо спасительных объяснений я с изумлением прочел нечто, дословно воспроизводящее диалог глупого критика, посетившего немецкий спектакль, с редактором газеты, в которой должен появиться отчет об этом посещении: "Он: Ты это видел? Я: Нет. Он: Но ты же сказал, что видел. Я: Нет, не видел. Он: Ты лжешь. Я: Нет, не лгу. Он: Так что же ты видел? Я: Не могу сказать. На таком расстоянии это мог быть даже ты". Кстати, Театр Моссовета идеален для созерцания всяческих авангардных зрелищ; место у меня было очень удобное, и через семь минут после начала я затосковал по великому классическому искусству Пины Бауш, в очередной раз убеждаясь в том, как могут быть ужасны эпигоны. Потом я заметил, как известный балетный критик с шепотом "Коломбо! Коломбо!" стал пробираться к выходу; потом я спросил у своей спутницы (тоже балетной критикессы), придет ли она на второе представление этого спектакля. Ответа не последовало -- поняв, что буклет не поможет, а писать придется, она лихорадочно конспектировала в блокноте происходящее на сцене.
Для меня остается загадкой, почему подобные мероприятия не посещаются арт-критиками. Ведь это их вотчина: саморефлексия, лабиринты психоанализа, причудливый, загадочный инсталляционизм и т.д. Балетный критик, он ведь всего этого не понимает и хочет "красоты" и "танцев" как минимум. Неомодернистский хай-тек вместо "красоты" -- это нормально (все мы учились в архитектурных институтах и листали книжки Чарлза Дженкса). Но когда вместо "танцев" вам навязывают экзерсис самозабвенных дилетантов -- начинаешь тихо злиться. Потому что громко выражать протест в данном случае некорректно: в ландшафте мириадов студий нью-йоркского даунтауна (откуда родом хореограф Руи Орта) или в чреде бесчисленных вудстоков "современного" танца его лабораторные опыты занимают, вероятно, свою маленькую уютную нишу. Но попав в разреженный контекст балетной жизни русской столицы (и на респектабельные сцены ее академических театров), любой скромный пластический жест поневоле начинает претендовать на абсолютную репрезентативность. И вот уже какой-нибудь Руи Орта пытается обернуться не то Пиной Бауш, не то Форсайтом (между прочим, интерес к гастролям франкфуртской труппы был подогрет слухами, что приезжает Форсайт -- а кто еще может быть во Франкфурте?). Но нет у него ни пининого знания законов композиции и театрального нюха (иначе не разделил бы он свой опус на две части, когда очевидно, что уже в первой он сказал все, что мог), ни капли форсайтовского балетмейстерского таланта. Мытье волос, стриптиз и рассыпанный по сцене стеклянный горох (самый красивый трюк спектакля) -- всего лишь балетный preparation в чистом виде, за которым, по законам танца, должны следовать собственно "па" -- танцевальные комбинации. Но они так и не появились.
Между прочим, программа спектакля сообщает, что "философия Орта менее интересна, чем его хореография". Танцев Руи Орта мы разглядеть не сумели. Представляете, какая была философия?
День третий: Ратманский в БольшомТо, что я увидел в Большом театре во второй понедельник декабря 1997 года, обязательно войдет в историю русского балета конца ХХ века (никто уже не надеялся, что до его окончания может что-то произойти). Инициатива "низов", стихийное движение в недрах балетной труппы Большого увенчалось неожиданным успехом "Новогодних премьер". Так теперь будет называться ежегодная демонстрация лабораторных опытов в сфере "нового" танца на первой сцене страны. Предприятие сильно смахивает на знаменитый Diamond`s Project, раз в три года реализуемый в New York City Ballet с целью расширения основного репертуара: там находят деньги, балетмейстеров, ставят пятнадцать одноактных балетов, и если хотя бы пара остается в репертуаре -- уже успех.
Хаотически сверстанный буклет акции пообещал семь премьер (одна из которых -- мировая), семь балетмейстеров, трех "звезд" и ансамбль из 13 молодых артистов (стандарт крепкой западной балетной труппы). Журналисты приготовились сравнивать, вычленять, сопоставлять и усердно заскрипели перьями. С первых секунд "Каприччио" (последний номер программы) скрип прекратился -- все уставились на сцену. С последним аккордом я понял, что не буду ни сравнивать, ни сопоставлять, ни вычленять, и поинтересовался у своего соседа, балетного критика: как он думает, с какого момента то, что мы сейчас увидели ("Каприччио"), может считаться абсолютной премьерой в русском балете? Ответ последовал незамедлительно: с 1964 года -- то есть с премьеры "Щелкунчика" Юрия Григоровича в том же Большом театре. Все остальное легко и безболезненно выносится за скобки серьезных обсуждений.
И это при том, что 30-минутный опус молодого балетмейстера Алексея Ратманского вряд ли можно назвать сугубо оригинальным и упавшим с неба. (Алексей Ратманский: 30 лет, окончил Московское хореографическое училище, танцевал в Канаде, сейчас -- в Датском Королевском балете; поставил "Причуды маньеризма" для Нины Ананиашвили; проходит по категории "надежда русской хореографии".)
"Он самоубийца", -- подумал я, когда сообразил, премьеру ЧЕГО собирается нам подарить "надежда русской хореографии". И так подумает всякий, кто знает, что Каприччио Стравинского уже было поставлено в 1967 году Баланчиным, называется "Рубины" (средняя часть знаменитых "Драгоценностей") и исполняется всеми уважающими себя балетными компаниями. Баланчин -- главный хореограф ХХ века, и любые попытки делать что-то ему в параллель по меньшей мере наивны (мы уже сыты местными вариациями на тему "Серенады").
И действительно, я не промахнулся: это "Рубины", разбавленные некоторыми мотивами Stravinsky-Violin Concerto и разыгранные в актуальном постиндустриальном ландшафте (архитектор Алексей Теренин из круга художников галереи М`АРС). Копируются целые блоки танцевальных комбинаций; тот же прием пикировки малых мобильных ансамблей, те же виртуозные протагонисты во главе; то же внимание и любовь к элементарному балетному шагу (pas), от которого все произошло; те же бедра, те же отклонения от вертикали "неоклассических" корпусов; то же соотношение между количеством движения и количеством музыки; та же "отвязанная" и даже неряшливая манера (впрочем, Баланчин добился ее только к 60 годам), та же юношеская беззаботность, тот же шарм, азарт, порыв. Единственный существенный прокол: вторая часть оказалась непоставленной (он усадил танцоров за длинный банкетный стол и в очередной раз после "Маньеризма" продемонстрировал страсть к танцам "для глаз и рук"). Но спишем это за счет молодости и сбивчивости дыхания.
Настаиваю, что все эти схожести не должны никого смущать. В конце концов, Стравинского на "Каприччио" подвиг румынский ресторанный джаз -- и Ратманский это знает, и пишет об этом в экспликации к своему балету. Но то, что сам он, Ратманский, "делал Баланчина" -- это вслух почему-то не произносится. А между тем, никто бы его за это в угол не поставил. То, что молодой балетмейстер работает "в стиле", "манере", "культуре", "языке", а не тужится, выдавая нечто бессвязно "индивидуальное", -- само по себе бешеный прорыв в антиинтеллектуальном, некультурном, хаотическом русском балете. То, что Баланчин наконец-то понят как фундаментальный и универсальный балетный язык ХХ века (что-то типа английского), -- тоже здорово. В конце концов, если хочешь чувствовать себя комфортно в мировом культурном пространстве, если хочешь, чтобы тебя понимали, -- выучи язык. Так у нас сегодня не работает никто. Давайте поблагодарим Ратманского: это первый осмысленный (хоть он в этом и не признался) и грамотный hommage в честь "мистера Би" в России.
И все это -- на сцене московского Большого театра! Я не верил своим глазам и просил меня ущипнуть (правда, мои уши возвращали на землю: оркестр играл Стравинского неважно). На моих глазах происходило чудо: мертвая скорлупа официозного искусства сползала с уставшего тела Большого театра, и труппа, которой постоянно инкриминировали апатию, конформизм и конъюнктурность, вдруг проявила упрямство, жизнелюбие и веселое ненатужное мастерство.
Однако сомнения в полном триумфе мероприятия все-таки возникают. Перед началом концерта Никита Михалков (его Фонд культуры патронировал мероприятие) сказал вступительную речь, в которой рассуждал о "великом Большом театре", вспоминал, что и кого видели его кулисы, а также объяснил, с какими ощущениями мы, благодарные зрители, должны его покидать (в разгар программы неожиданно сыграли одышливый музыкальный кунстштюк "Москве посвящается" со стихами Цветаевой и колокольным звоном). Все, что произошло на сцене вслед за выступлением Никиты Сергеевича, буквально кричало о том, что молодые ребята из Большого выбрали наконец "Пепси" и не желают больше быть обреченными заложниками "духовного образа России". По крайней мере они предлагают его существенно модернизировать. Я, честно говоря, не знаю, удастся ли им это, но во всяком случае желаю им всяческой удачи.
ПОДПИСИ ПОД ФОТО:
"Объект константы" Руи Орта на сцене Театра Моссовета
"Каприччио" Алексея Ратманского на сцене Большого театра (Анастасия Яценко и Сергей Филин)
|