Тексты | Авторы | Издания | Спектакли | Ассоциация |

Русский Телеграф / Среда 04 февраля 1998

Борис Филановский, Петр Поспелов

Большой зал Петербургской филармонии для заслуженного коллектива и его главного дирижера Юрия Темирканова является домом родным. Концерт 30 января показал, что домашний уют -- не всегда идиллия. Давали "Шехеразаду" Римского-Корсакова и Вторую симфонию Сибелиуса.

Позади оркестра была установлена телекамера. Это очень правильно: жест Темирканова живописно красив, следует его видеть. А то из зала плохо видно. В основном слышно. Правда, тоже не очень хорошо. Николай Андреевич (в музыкальном просторечии Дедушка) вряд ли остался бы доволен. Не трактовкой -- как раз в ней оказалось множество вкусных деталей, темпы были пластичны и податливы, и дирижеру легко было лепить из них форму, -- а тем, что модно называть словом "саунд". Это есть то эфемерное, что передается непосредственно из рук дирижера в руки, извлекающие звук. Если жест сочен и щедр, открыт, хорошо виден людям в зале (тем паче телекамере) и вроде их гипнотизирует, что делает оркестрант, попавший в "убойную зону" этого жеста? Начинает слишком стараться.

Мы часто мыслим рубриками и этикетками. Римский-Корсаков -- великий симфонист. Симфонизм -- искусство великих идей. Великое -- Большое -- Громкое. Великое стечение народа в Большом зале, большой хорошо видимый народу жест, громкий (а в прошлом великий) оркестр. Грубая чугунная медь. Толстые ватно-стеганые струнные. Туповатые, тусклые рядом с ними деревянные духовые (ну не проткнуть им такую струнную толщину). Заслуженный коллектив продается за рубежом как носитель национальной традиции исполнения национальной же музыки. Отчего-то представление басурман-заказчиков о загадочной широте русской души переходит прямо в разряд слышимого. Например, в загадочно широкий струнный звук, в непонятно разухабистое поведение труб и тромбонов, в необъяснимую агрессию литавр. Эти последние засаживали так, что впервые попавший на концерт мог бы подумать, что выражение "первая скрипка" -- всего-навсего идиома, обозначающая самый громкий и крутой инструмент. "Шехеразада" -- одна из нежнейших партитур своего времени -- не терпит помола номер ноль. Оркестр играл ее, верно, уже в 1001-й раз. Ясно, что лучшее исполнение осталось далеко позади, а нам приходится слушать или застарелую рутину, или -- что еще менее приятно -- продукцию для внутреннего пользования, антиэкспортный вариант. Между тем все инструментальные соло ("Шехеразада" -- фактически концерт для оркестра) оказались великолепны. Музыканты экстра-класса, состоящие солистами ЗКР, в моменты прямой ответственности перед аудиторией показывали свои истинные возможности. Это, правда, не относится к первой скрипке, изображавшей рассказчицу: терпения султана вряд ли хватило бы и на одну ночь такой жирной фальши.

Тем удивительней преображение, случившееся с коллективом и дирижером во Второй симфонии Яна Сибелиуса. Чужая финская душа, потемки разрозненных формальных силлогизмов, из которых, собственно, и вырастает живое дыхание этой материи, не допускали фамильярности. Вся художническая сила Юрия Хатуевича Темирканова и его подопечных ушла не в "раззудись плечо", а в осмысленный и одушевленный труд: в решение чисто музыкальных проблем, поставленных автором. Короче, люди держались ближе к нотам, и ноты в долгу не остались. Мораль: правильно (то есть с надлежащей страстью) выполняя техническое задание, поимеешь полноценный художественный результат. На протяжении Симфонии эта зависимость выражалась так: чем проще играть, чем больше свободы для само-, с позволения сказать, выражения, тем шире щель, куда тут же просачивается порочная выразительность и "задушевность". И ведь сам Сибелиус не выдержал свой опус на уровне первых двух с половиной гениальных частей. В равнинном кладбищенском финале, где было "нечего играть", оркестр опять принялся играть себя, а маэстро перестал ему мешать, смазав таким образом грандиозность достигнутого в предыдущих частях.

Думается, что подняться до мировых стандартов оркестрового саунда ЗКР мешает конъюнктура музыкального рынка. В России от коллектива ждут накатанных программ, за границей хотят русской манеры исполнения, которая сводится для заграницы к упомянутому кольцовскому стихотворению. В итоге груз хорошо заученного старого тяжеловат. Оно, конечно, остойчивей выходит, но и плыть куда-то надо. Ведь убедил же 90 лет назад Густав Малер всю свою Венскую оперу: "Традиция есть расхлябанность". Тоже был не последний коллектив.

Отягощать внимание читателей критическими отзывами на проходные, дежурные концерты, может быть, и не стоит. Все идет своим чередом: залы полнятся, аплодисменты гремят, и ничто как будто и не стремится попасть в исключительный разряд культурных событий. И все же -- выступают наши лучшие оркестры, а за их пультами стоят наши лучшие дирижеры. Уровень ежедневной практики -- каков он? Думаю, что и его обсуждать стоит не менее яро, чем звучные премьеры и исключительные проекты.

Я получил вышеопубликованную рецензию Бориса Филановского на следующий день после того, как сам побывал на концерте Владимира Федосеева. Если бы мой петербургский коллега не упоминал имени Юрия Темирканова, я подумал бы, что он описывал именно вечер в Большом зале Московской консерватории. С той разницей, что "первая скрипка" в Москве была скорее худосочна, чем "крута", а программу никак нельзя было отнести к накатанным.

Владимир Федосеев и его Большой симфонический оркестр имени Чайковского -- тоже не последний коллектив -- в серии концертов своего "Общедоступного абонемента" иногда выдумывают совсем не банальные программы. Разве не диво послушать в один вечер Пассакалию из оперы "Питер Граймс" Бриттена, Двойной фортепианный концерт Пуленка и поэму Рихарда Штрауса "Жизнь героя"? Нет, не диво. Потому что ничего, кроме верности проклятым нотам, оркестр показать не смог. Бриттен был лишь уныло просольфеджирован. Концерт Пуленка рассыпался на эпизоды, в немалой степени благодаря стараниям фортепианного дуэта "Николай Луганский -- Вадим Руденко" -- лауреатов конкурса Чайковского. Первый лауреат привычно стучал, второй привычно лил масло; хотя оба играли виртуозно, это был не грациозно-неуловимый Пуленк, а коллекция сколков с других, более знакомых композиторов -- Рахманинова, Прокофьева, Равеля. А "Жизнь героя" Штрауса, как она была сыграна оркестром, живописала скорее антиэстетичный быт героев Чернышевского, нежели взлеты романтического артистизма. Но только до половины пути: где-то после "битвы" оркестр вдруг понял, что обслуживает вовсе не бессмысленное нагромождение голосов и гармоний. Стали петь струнные, за ними потянулись духовые, обнаружился баланс -- к концу все стало почти прекрасно. Спрашивается, почему этого же не было с самого начала?

Вчера в нашей газете мы публиковали отчет о концерте симфонической капеллы Валерия Полянского (этот коллектив, организованный некогда Геннадием Рождественским, тоже имеет некоторые заслуги); моя коллега Юлия Бедерова, писавшая рецензию, заметила, что оркестр спал в первом отделении и неожиданно проснулся во втором. Так вот, стало быть, чем характеризуется отечественное оркестровое искусство: смысл играемого сначала темен; затем, случись такая удача, он доходит до играющих; вослед и до слушающих. Как не ценить тогда убойную силу искусства, которую с редкой щедростью тратят ради нашего счастья наши лучшие дирижеры?

ПОДПИСЬ ПОД ФОТО:

Жест Юрия Темирканова всегда сочен и щедр